Особенно отношения кхмеров с вьетнамцами. Назвать их настороженными — это мягко сказано.

В последний день съемок в храмовом комплексе Ангкор-вата среди руин другого храмового комплекса Ангкор-тхом случился бой между отрядом «красных кхмеров» и частями вьетнамской народной армии. Бой был жарким. У команды Игоря временно позаимствовали, скорее реквизировали, канареечную «Ладу» возить раненных бойцов в госпиталь Сиемреапа. Самое любопытное заключалось в том, что «гвардейцев» куда-то в это время как ветром сдуло.

Это было горячее дело, но Игорь накануне отравился перебродившим пальмовым пивом, а с утра ещё нанюхался плесенно-гнилостного духа исходившего от экскрементов летучих мышей, гроздями свисавших с потолков храмовых террас. Ему было так плохо, что даже если бы стреляли в метрах десяти, адреналина в крови не прибавилось. Игорь лежал на какой-то засаленной циновке на низеньком топчане в придорожной харчевне, расположенной возле центрального входа в храмовый комплекс Ангкора и безучастно наблюдал, как вьетнамские коммандос на американских виллисах мчатся на подмогу своим бойцам, на ходу пристегивая штык-нож к стволам АКМ.

В джунглях это лучшее оружие, когда внезапно на тебя выползет мальчишка в черной пижаме с розовым платком-крама вокруг тощей как у цыплёнка шеи. Вот тут-то не теряйся, всади ему штык-нож в тощий живот, крутани слегка, услышь предсмертный визг «красного кхмера». Пуля — дура, а штык — молодец! И не жалей этого мальчишку, мой неизвестный вьетнамский даньти! Попадись к ним в плен и они разрежут тебя на кусочки. Будут делать это медленно и с наслаждением.

Игорь никогда не мог понять откуда у кхмеров, да и у вьетнамских товарищей этот врожденный садизм. Такие доброжелательнве, улыбчивые, услужливые к европейцам, американцам, латиносам и даже к неграм. В Сайгоне от их цветного секса осталось полно роскошных метисок и мулаток с характерным вьетнамским разрезом глаз. Дети войны, которых ненавидят северяне. Они мечтали уехать в Америку, куда убрались, если остались живы, не ведающие о своих вьетнамских отпрысках «джи ай».

Через десять лет, когда судьба вновь забросила Игоря в Индокитай, во Вьетнам, он не встретил в Хошимин-сити, его Сайгоне, этих роскошных метисок и мулаток. Говорили, все они уехали в свою Америку, а может быть и не уехали… А просто не попались Игорю на глаза. А может быть они перестали казаться роскошными, постарели как мой герой. И яркость их поблекла.

Так откуда же у этих улыбчивых людей такая звериная жестокость друг к другу? Войны из века в век. Кхмеры воевали с тайцами, вьетнамцы с китайцами. Потом вьетнамцы воевали с кхмерами, но сначала они уничтожили империю тямов (чамов) и те бежали в Камбуджадешу, теперь остатки когда-то великого народа живут на берегах Меконга. Камбуджадеша в то время простиралась до Южно-Китайского моря, которое вьетнамцы до сих пор официально именуют Восточным. «Никакого китайского моря нет. Это наше море». Вьетнамцы усиливались и как цунами захлестнули юг полуострова до самой дельты Меконга. Камбуджадеша стала приходить в упадок. С севера её рвали тайские армии, с юго-востока вьетнамские армии. Появление французов камбоджийские монархи восприняли как должное. Они устали воевать.

А вьетнамцы, напротив. Да, их верхушка вступила в сделку с французским генерал-губернатором. Да, император Бао Дай до последних дней сибаритствовал в роскошном особняке на одном из живописных холмов в окрестностях курортного местечка Нячанг. Да, множество ханойских и сайгонских старичков до сих пор вспоминают «золотые денёчки», проведённые на Монмартре.

«Да, да, месье, мы учились в Сорбонне. Вы тоже учились в Сорбонне? Нет, я не учился в Сорбонне. Французскому языку меня учила Татьяна Николаевна, молоденькая преподавательница МГУ, которую мы вводили в краску, спрашивая, как перевести текст песенки Сержа Гензбура „Жё тэм, муа нон плю“. Я был плохим студентом и мой французский оставлял желать лучшего, но объяснять этим симпатичным старичкам, что я не учился в Сорбонне, и что мой французский отнюдь не парижского разлива… Зачем огорчать этих симпатичных интеллигентов с Монмартра? Ещё пару бутылочек пива и арахисовых орешков! Ви, ви, месье, жетюди а Сорбон, ком ву. Силь ву пле, ун вер биа „тран труа“! (Да, да, месье, я учился в Сорбонне, как вы. Пожалуйста, стаканчик пива „33“!)»

Павлик Трубин при этом только хлопал глазами.

А сейчас он сидел красный от злости и готов был глазами сожрать молоденького, а может быть и не очень (у вьетнамцев возраст по лицу определить сложно, до пятидесяти они почти мальчики, а потом старички) младшего офицера, приставленного к нам командованием армейского подразделения, вступившего в бой с «красными кхмерами». Сначала они на время реквизировали нашу «Ладу» вместе с шофёром Муем, потом сказали, что снимать военных категорически запрещено и хотели забрать нашу камеру, но Пашка скорее совершил бы себе харакири, чем позволил, пусть даже на время, отобрать французскую кинокамеру «Эклер». Я сказал об этом Мую, и наш водила-полиглот на беглом вьетнамском перевел мой лживый спич: «мы советские тележурналисты, и, конечно, понимаем политический момент. Никаких съёмок. Никакой войны. Никаких вьетнамских бойцов. В Народной Кампучии уверено набирает силу процесс национального возрождения». Старший офицер посмотрел на меня с нескрываемой злостью и что-то протренькал Мую. «Са ва, месье Ига», сказал мой склонный к философствованию драйвер. И уехал с тремя ранеными вьетнамскими бойцами в госпиталь Сиемреапа, предварительно застелив салон полиэтиленовой пленкой. Той самой, которую я тащил Пашке через поле смерти под проливным дождём. А сейчас к нам приставили моложавого офицерика, который не сводил глаз с Пашки и его кинокамеры. Трубин, сказал я, отставить, кина не будет! Вспомни, как плохо тебе было после швейцарской «вельяминовки», которой мы обожрались в «черный понедельник». Так вот, мне сейчас ещё хуже. Похоже, Павлик, я умираю.

— Всё шутишь, шеф, сказал тогда мне Пашка, с нескрываемой злостью в голосе.

Ему всегда хотелось снять кусочек войны, которой нам не досталось.

Помню как-то в самом конце декабря мы ехали в соседнюю с Пномпенем провинцию снять очередной сюжет о кампучийской деревне. Зимний урожай риса был собран, стерня засохла, земля под ней высохла и растрескалась. В это время крестьяне поджигают стерню, чтобы очистить поля для весенней пахоты, когда прольют первые муссонные дожди. Мы ехали по дороге номер 4 в сторону Кампонгсаома. Неожиданно в нескольких местах рвануло взрывами мин. Это были обычные миномётные снаряды, которые почему-то не взорвались в ходе боёв, а вот теперь под воздействием огня сдетонировали.

— Паша, сними последствия войны.

— Шеф, а почему бы нам не сделать репортаж с границы? — спросил Трубин. — «Красные кхмеры» долбают с тайской территории по мирным крестьянским полям.

— Нет, Паша, пусть это делают другие. Ты же знаешь, ложь всё равно вылезет когда-нибудь. Позже или раньше. Мы снимаем жизнь, такой, какая она есть. Вот когда «красные кхмеры» из засады подбили автобус с советскими докерами, а истекающий кровью водитель всё же довёл машину до вьетнамского поста, нас там не было. И считай, нам тогда очень повезло. А то оказались бы как те парни, светлая им память, в цинке. Я прошу тебя просто снять панораму рисового поля с рвущимися минами.

Я видел его огорчённое лицо. Тогда Трубин смирился с мыслью, что героического репортажа не будет. А сейчас он чувствовал близкий бой. И всё его существо рвалось к кинокамере, на которую с напряжением смотрел вьетнамский офицер.

Но это была чужая война, в которой мы не имели права на съёмку.

Вечером, нам было предложено покинуть Сиемреап. Сомарин казался растерянным. И я понимал его. Кхмеры всё еще не были хозяевами в своём доме. Здесь всем руководили вьетнамские советники, за которыми стояла стотысячная Вьетнамская Народная армия. Так что, на войне, как на войне.