— Позавчо́ра еще снялся штаб… може, на Винницу, може, еще куда подался, — сказал он опечаленно.

— Ну, а про немцев что слыхал? Немцы где? — опросил нетерпеливо Ивлев.

— Та нимци, они туточки, близко… летаки их кругом летают. Слухайте, як же мне быть? — спросил он с отчаянием. — Все мое богатство те ульи… я же при техникуме пчеловод. Може, маток мне с собой забрать?

Он шагал рядом и вытирал глаза, а тяжелые пчелы, нагруженные цветочной пыльцой, летели к ульям, завершая трудовой свой день.

— Давайте к военному коменданту в город, — решил Ивлев.

Они покинули медоносную тишину опустевшей усадьбы и направились в город. Но город уже двигался навстречу — ехали в городских извозчичьих пролетках, на велосипедах, катили детские коляски со скарбом. Ближе к городу видны были разрушения, причиненные немецкой бомбежкой накануне. Воронки темнели опаленной землей. Несколько убитых племенных свиней лежало в стороне, будто нежась на солнцепеке. Немцы целили в мост через реку. Разбитые дома дымились по обе стороны моста, под которым на большой глубине протекал Днестр. За обвалившимися передними стенами домов — в разрезе, точно на детской картинке, — теснилась в комнатах мебель, на уцелевших боковых стенах висели криво картины и даже по-вечернему стоял на столе самовар, возле которого уже некому было чаевничать. Во дворах поспешно грузили в грузовики вещи. Женщины с детьми на руках сидели уже на копнах рухляди, — все торопились, поглядывая на небо.

Военный комендант оказался боевой. Он как бы высох за бессонную ночь, но не утратил спокойствия в этом навалившемся на него потоке переселения, нового порядка в городе, в котором к нему перешла теперь власть, вида женских слез, побледневших детей, смертельно испуганных и за одну ночь повзрослевших… Он достал двухкилометровку и указал место расположения штаба дивизии. Немецкие передовые мотоциклисты замечены были утром в двадцати шести километрах от города. Идет бой. Оборону держит стрелковый полк с несколькими приданными танками. Сейчас саперы минируют подступы к городу.

— К сожалению, — заключил он с кавказским акцентом, — взрывать мост нельзя, можем отрезать нашим частям путь отхода. Будете в штабе, — может быть, подкинут хотя бы танкеток… — он все еще надеялся, что удастся отстоять город.

Они пробрались между скопившихся у дверей коменданта людей. Вечер уже лежал над городом, и медными пластинами празднично горели на закате верхние стекла домов.

Место, отмеченное комендантом на карте, оказалось глухим большим лесом сейчас же возле дороги. По тому, как в этот лес ныряли машины, и по регулировщику с белым и красным флажками можно было предположить, что там находится большая воинская часть. Сейчас же в глубине лесной просеки охватила вечерняя сырость. Всюду под деревьями стояли грузовики. Два броневичка охраняли обочину леса. Но даже въедчивый запах бензина и разогревшегося масла не мог заглушить тонкого грибного запаха и очарования близкой осени.

Они оставили машину на просеке и пошли в глубину леса. Несколько растянутых палаток зеленели между деревьями. Как дятел, торопливо выстукивала где-то машинка в лесной тишине. Были уже будни штаба; возле столовой на бережку лесного озера чистили картошку, и длинная низкая полоса дыма домашне напоминала о закипающем кипятильнике.

Они нашли палатку начальника оперативного отдела. Молоденький адъютант — казалось, довольный бивачным порядком, таинственной тишиной леса — пошел доложить начальнику. Они присели на ящик у входа в палатку. Жизнь уже замирала в лесу. Еще перекликались какие-то птицы — Соковнин узнал певчего дрозда. Тройным посвистом ответила далекая иволга. Уже вылупились из земли пыхалки, сыплющие черный дым, если ударить по ним, и высыпали семьи бледных поганок — наступала осень.

Только полтора месяца шла война. Но год, казалось, прошел с той московской ночи, когда все это началось. Соковнин старался теперь вспомнить до малейшей подробности московский покинутый мир. На столе остался приколотый кнопками белый лист ватманской бумаги с вычерченным портиком павильона для выставки. Это должно было быть его дипломной работой. В орнамент портика он хотел заключить мотивы северного эпоса, варьируя могучую и суровую сюиту Галлена. Он заставил накануне сестру Женьку играть ему Грига. Музыка Грига как бы дорисовывала эти мотивы, и он довольно насвистывал, вычинивая до тонкости жала свои карандаши (о, эта жадность к карандашам, хорошей акварели, ватманской бумаге!). В воскресенье утром они собирались на дачу. Неизменны все-таки законы жизни: Валька Долгущенко уже женился, Костя Кедров бывал повсюду с красивой глазастой Мариной, которая считалась его невестой, какая-то бледная молчаливая девица сопровождала повсюду даже заикающегося смешного Куренкова; только он, Соковнин, был один.

Но в воскресенье утром они не уехали — в воскресенье началась война. В воскресенье за один день полетело все — институт, проект, прошлая жизнь. Два дня спустя в полуподвальном помещении штаба военного округа ему и Кедрову выдали военное обмундирование. Грубоватые сапоги жали ноги. Из гимнастерок как-то по-юношески торчали шеи, и парикмахер, уже щеголяя лаконичным своим мастерством, безжалостно смахнул проборы и зачесы. За одну ночь преобразилась Москва. Потухли ее городские огни. Серый теплый сумрак тревожно и непривычно наполнял улицы. Машины с потушенными фарами медленно, как бы на ощупь, брели в темноте. У Центрального телеграфа, вдруг массивно и глухо выросшего в сумраке гигантским фасадом, покупали уже перед самым отъездом почтовые марки и открытки. Сразу опустела, точно смыло людей, эта широкая, людная улица. Тревога и разлуки, прощание и женские слезы, серьезные, побледневшие лица мужчин, притихнувшие дети, опасности войны, неопределенность сроков и судеб заполнили московские жилища. Голосом покинутого прошлого звучал по радио из громкоговорителей вальс, может быть последний для многих. В такси впятером, двое на коленях, с вещами, они ехали по темной улице: сумрак перешел уже в ночь, но небо, прикрытое облаками, было беззвездно — к темному, тоже вдруг сразу вздыбившемуся своей громадой в ночи Киевскому вокзалу. Они были уже не вчерашние студенты, не архитекторы, искавшие каждый по-своему назначение в жизни, — общая судьба объединяла их теперь в громадном и сложном организме армии.

В большом зале вокзала была непривычная пустота. Ни пассажиров, ни грохота багажных тележек, ни провожающих. Несколько скупых лампочек скудно горели высоко под потолком, придавая залу мрачную торжественность собора. Низенький батальонный комиссар, руководивший группой, коротко приказал построиться по двое. Они были уже на войне — она начиналась тут же, на темном перроне, где коротко гукали, точно боясь обнаружить себя, паровозы, и с гулким топотом тяжелых сапог шла на посадку очередная партия.

— Вот, Сережа, мы и на войне, — сказал Кедров.

Только два часа назад, обняв его обеими руками за шею и измочив слезами, с ним прощалась Марина, обещав верность навеки.

Они стояли со своими чемоданами попарно, готовясь переступить ту черту, за которой кончалась одна, привычная и знакомая, жизнь и начиналась другая, полная тревог и потерь. Поезд уходил во втором часу ночи. Они торопливо грузились в вагоны бесконечного темного состава. Июньское небо, не освещенное обычным заревом городских огней, было темно. В полутьме вагонов устраивались и знакомились военным знакомством, когда все сразу становится общим.

О, этот путь на юг! Уже к вечеру другого дня, белея чистотой своих хат, проходила Украина, полная июня, летнего изнеможения, неторопливых волов, волочащих арбы, вишенных румяных садов — всего, что лежало в душе как юность. Война казалась здесь дальше, чем на московском вокзале. Вдруг розовый отсвет ложился в окна вагонов — это шли поля маков. Потом их сменял смуглый отблеск тяжелых хлебов. Земля только готовилась принести урожай, но длинные составы с орудиями на платформах, тысячи людей, надевших военную форму, — все уже было обращено к другой цели, все катилось мимо на юг. В Киеве, на летнем широком перроне, который еще поливали водой, цвели в длинных ящиках табак и левкои. И долгий розовый закат за путями, и табак, который сильнее пахнул перед вечером, и перрон вокзала, где еще недавно провожали знакомых и близких, и были прощальные голоса, и женские счастливые лица, и впереди Крым и теплое море юга… Но надо было проститься и с этим.