Мальчики остановились и оглядели пришлого. Один был маленький, чернявый, с ершом отросших волос на стриженой голове, другой — рыжеватый, уже с мужицкой заботой в преждевременно повзрослевших глазах.

— А вы сами звидкиля идете? — спросил он осторожно.

— Я — издалёка, — сказал Макеев, — отсюда и не увидишь.

— А документы есть? — спросил строго мальчик.

— Я — брат Макеева… ро́дный брат. Пойдем со мной — докажу, — сказал Макеев, не удивившись: дети были иногда строже и более сторожки, чем взрослые.

Минуту спустя он уже шел следом за ними.

— Я думал — може, вы парашютист… мы тут в балочке с мисяць назад парашют нашли, бабы на платки разодрали.

Они все еще остерегались немцев, будучи уже давно у них в глубоком тылу, но так ни разу их и не увидев.

— Ну, як там кажуть, скоро война закончится? — допрашивали они его между тем, шагая рядом, как взрослые. — Скоро наши батьки до дому вернутся?

— Ну, погодить малость надо, — улыбнулся Макеев. — Больно вы скорые. Немца враз не разобьешь.

— А говорили — он уже здыхае, — протянули они разочарованно. — А вдруг и сюда к нам прийдет?

Макеев минуту шел молча.

— А придет — и уйдет… здесь не останется, — успокоил он их.

Они поднялись в гору по безлюдной улице села. Великое сиротство как бы пригнуло эти недавно чистые и веселые хатки. Не сушился уже на крышах табак, не пылали нарядные, огненные, всегда радовавшие глаз ожерелья красного перца.

— А почему же вы не на войне? Брат на войне, а вы нет… може, на побывку вертаетесь? — все допытывался рыжий мальчик.

— Ну да, на побывку…

— А яки они нимци — страшенные?

— Вот ведь вы какие… — засмеялся Макеев, — все вам надо знать.

— А як же, дяденька… Ну, скажите, — страшенные?

Это был первый человек, который повидал немцев, и надо было все разузнать о них.

— Ну ладно, ужотко зайдете — обо всем потолкуем, — сказал Макеев. — И вот еще что, ребятки: что, мол, человек чужой зашел — об этом не болтайте. Может, немцы и сюда заявятся ненароком.

У дома брата он постоял, как бы отдавшись на минуту воспоминаниям. Брат был моложе его и с первых же дней ушел на войну. Жены его видеть ему не пришлось, и он не знал, как она его встретит. Он открыл калитку и постучал в низенькое оконце. Никто не открыл ему двери. Она была не замкнута, и он вошел в дом. На полу, на разостланном одеяльце, сидел годовалый мальчонка. Он играл один, — всеми брошенный, — пустыми катушками, засовывая их в рот и сосредоточенно занятый своим делом. Он был похож на брата, на всю их, Макеевых, семью, точно кусок его души, его сердца… Макеев нагнулся к нему, и мальчонка готовно пошел на руки со всем своим младенческим теплом и обслюненной катушкой, которую с торжеством показывал.

— Ах, сынок, сынок, — сказал Макеев, садясь с ним к окну, — а мамка твоя где? Бросила тебя мамка? И батька твой на войне… — Он прижал его к себе и целовал теплую головенку, и мягкую шейку в складочках, и коротенькие обмусоленные пальчики рук, точно нашел здесь в степи, где только ветер осени безрадостно перекатывался по долам, какую-то необходимую часть своей жизни. — Вот, хозяюшка, — сказал он вошедшей молодайке, — зашел к вам в дом чужой человек…

Он не спустил мальчонку с рук и только поднялся навстречу. Она была еще очень молода — молодостью матери, лишь два года назад ходившей в девушках и только обвыкавшей к женской судьбе. Даже что-то девчоночье, несмотря на материнство, проглядывало в ее юных чертах. Но она настороженно посмотрела на пришлого и тотчас отняла у него дитятю.

— Народу много разного ходит, — сказала она в сторону и несочувственно.

— А ты погляди на меня, — усмехнулся Макеев, — на мужа твоего я не похож?

Она поглядела на него оробело.

— Ни.. — сказала она затем. — А вы кто же будете?

— Я — Макеев… брат, — ответил он. — А бороду я сбрею.

Она охнула.

— Александр Петрович?

— Он самый и есть.

— Ах, боже мой… — Она теперь засуетилась, так неудобно держа под мышкой младенца, что тот заплакал.

— Да ты отдай мне сынка-то, — сказал Макеев, принимая у нее ребенка, и тот сразу затих.

— Вот, скажите, чувствует ро́дного, — говорила она между тем, прибираясь.

Она смахнула со стола, повязалась в стороне новым платком и только теперь посмела показаться на глаза старшему брату мужа. Он оглядел ее милое лицо — вся она со своим первенцем походила на яблоньку.

— Скажите мне, братик, — сказала она и подняла на него полные слез глаза, — може, и надежды мне уже не надо иметь? Точно водой его смыло…

Она даже побоялась назвать имя мужа.

— Надежду всегда надо иметь, — ответил Макеев не сразу. — Без надежды человеку нельзя жить.

— Думаете, жив? — спросила она быстро.

— Ответить тебе на это не могу. — Он вспомнил, что брат попал в самые жестокие бои под Уманью. — Может, и жив… о тебе думку думает.

— Дал бы бог, — сказала она, оживившись. — Я все, Александр Петрович, сны вижу: будто жив он, Степан… только грустный такой, боже мой!

Он сел рядом с ней, держа мальчонку левой рукой, и обнял ее за плечо.

— Вот ведь в какую горькую пору довелось нам познакомиться, — сказал он, по-отечески прижимая ее к себе. — Только не все человеку бедовать, Варя. Будет в свою пору и радость. Сын у тебя растет, сына надо сберечь. Родные-то у тебя есть?

Она покачала головой.

— Мама в прошлом году померла. А больше никого нет. Брат на войне… только он в Донбассе в последний год работал. — Мальчонка отчаянно мусолил и мял прорезавшимся первым зубком катушку. — Вы мне, Александр Петрович, вот что скажите… в народе разное гуторят… не узнаешь, где правда. Далеко ли нимци от нас? Може, уходить уже пора?

Он отпустил ее плечо.

— А куда же ты пойдешь? — спросил он погодя изменившимся голосом.

— На Донбасс… там жена брата в Дебальцеве, може, слыхали?

Он сидел, глядя перед собой, снова собранный, жесткий, подавивший в себе все всплывшие чувства нежности и умиления.

— Правды от меня хочешь? — сказал он затем. — Моя правда будет горькая, Варя… ты к этому приготовься. Немцы, может, уже на триста километров вперед ушли, к Запорожью… а село ваше давно у них в самом тылу, только случай не привел их увидеть.

Вся жалость и тоска, все, что подавил он в себе, не ко времени овладели им снова. Пропадет она с братним мальчонком, не одному немцу приглянется ее степная краса. Она сидела, почти каменно сложив на коленях руки, только губы ее хотели что-то сказать и никак не могли разомкнуться.

— А вы как же? — спросила она наконец.

Макеев подумал, потом он вверил себя ей до конца, движимый этой душевной болью. Она выслушала все и робко, с какой-то блеснувшей надеждой, подняла на него глаза.

— А много вас… таких-то? — спросила она шепотом.

— Людей хватает… немец беспокоиться стал, глухих дорог да балочек начал бояться.

— Вот взяли бы вы меня с собой… — Она посмотрела вдруг на мальчонку и материнской рукой потянула его к себе. Он снова заплакал. — Приворожили вы его, что ли, — с напускной суровостью сказала она.

Она отвернулась, расстегнула кофту, и минуту спустя утоленно зачмокало. Он сидел и ждал, наблюдая, как она вскармливает сына, их, Макеевых, поросль… Было бы можно — взял бы он их с собой, и — пока он жив — никто не тронул бы их. Но он сам был как куст на степи, он жил сегодняшним днем, и неизвестно, что будет с ним завтра.

— Вот что, Варя, — сказал он, когда она накормила сына. — Если останешься ты тут в порядке — дело к тебе такое. — Она выжидающе смотрела на него. — Могут товарищи наши к тебе заявиться… ты не бойся, они тебя не подведут. Может, с юга надо будет весть туда на север подать. Так ты им в крыше не отказывай… скажут — от Александра Петровича. И на дорогу, что будет, собери. — Она быстро и понимающе кивнула головой. — Наступит осень, в голой степи человеку холодно… а наше дело теперь такое — небо да земля, вот и весь дом.

— Вы, Александр Петрович, не сомневайтесь, — сказала она тихо. — Что надо, все сделаю… а больше понадобится, и больше сделаю.