Герман удивленно пожал плечами и строго оказал:

— Тузлеев, вам не следовало вставать без разрешения врача.

— Я не могу там лежать, Герман Васильевич. Этот белый, ненормальный, притворяется. Он встать уже может. И смотрит так, того и гляди пришибет.

— Ну что вы, ей-богу!..

— А то. И еще просьба к вам: передайте меня другому врачу. Я ей не доверяю.

Тузлеев медленно сел на койке, свесил ноги. Герман внимательно и долго посмотрел на него, но Тузлеев-то понял, что врач растерялся и подыскивает ответ. Конечно, не на простачка какого-нибудь напали!

— Прасковья Михайловна очень хороший врач, можете мне поверить, Тузлеев. А такие сильные реакции на переливание крови бывают.

Тузлеев снова лег:

— Почему меня из палаты моей перевели?

— Так было надо. Для вашего же блага.

— Ну, а теперь?

— Что теперь?

— Вот я и говорю — что?

— После обхода что-нибудь придумаем. Может быть, дополнительную койку поставим.

С местами на отделении было плохо.

— Я пока полежу здесь?

— Пожалуйста, если Власов не возражает.

— Мне теплее! — заверил Власов.

Герман подошел к Жене:

— Как вы себя чувствуете, Женя?

— Ничего, — вяло ответил тот.

Герман кивнул ему ободряюще и вышел из палаты.

— Вот видели? Как в карусели — явился и исчез, — проворчал Тузлеев.

— Так это же он на тебя поглядеть забегал, сослуживец. До конференции даже. Жив ли ты после утреннего моциона.

— Жив ли… Я еще к главному пойду, если не удовлетворит просьбу.

— Неуемный ты, сослуживец! — рассмеялся Власов. — И обиды, похоже, старательно копил.

— Накопишь, с мое поживешь, — буркнул Тузлеев.

— Не-ет, сослуживец, — возразил Власов, — не годы накапливают обиды в человеке, а его душа. Есть у человека для зла закром — считай, несчастным родился.

— Ну-ну. Что ты про жизнь-то знаешь?

— Что она прекрасна и удивительна, сослуживец. Пока мы живы! Верно, старлей? Вот он отдает почку своему Женьке, потому что жизнь прекрасна, а почка, ноги, желудок — это мелочь, требуха! Считай, что ты отдал свои ноги кому-нибудь, чтобы он жид, и посмотри после этого на мир, сослуживец…

Федор Родионович прочел письмо и положил его на край стола. Словно в праздник, горели все шесть лампочек в люстре. Утро было пасмурное.

— Прочел? — крикнула из кухни Татьяна. Оттуда расползался по всей квартире аромат кофе.

— Да, — ответил Федор Родионович.

Он мог уже представить себе разговор за завтраком. Поморщился. Говорить не хотелось вовсе. Не было желания и приниматься за подготовку к лекции, которая должна была начаться в двенадцать дня. Пасмурная погода всегда выбивала его из колеи. Все годы лишь большим усилием воли он заставлял себя в дождливые дни заниматься так же интенсивно, как обычно, превозмогая депрессию и тоску, которые охватывали его, словно животное, подвластное только силам природы.

Татьяна внесла на подносе кофе, молоко, тарелку с гренками, залитыми яйцом, сыр. Все это были любимые ее кушанья, к которым она приучила постепенно и его. Она поставила поднос на стол и стала разливать кофе. Татьяна не любила есть на кухне. От этого, правда, в доме царил беспорядок, но они все привыкли к нему.

— Бедная девочка очень скучает, — сокрушенно сказала Татьяна, пододвигая своей большой сильной рукой к нему чашку. — Да и мы тоже, верно ведь?

Федор Родионович кивнул, пробуя кофе. Он не пил горячего.

Крупная, располневшая за последние годы и сильно поседевшая, Татьяна не утратила, однако, своей энергии и темперамента.

— Это несправедливо! Наконец-то находишь с детьми настоящий душевный контакт, они уже могут быть самыми близкими друзьями, становясь взрослыми, и почему-то именно тогда нормальным считается отдаление…

Ему трудно было с нею не согласиться, но и согласиться он не мог, ибо не чувствовал этой душевной близости с дочерьми и не мог надеяться, что они станут настоящими друзьями.

— И вместо того чтобы передавать именно своим детям жизненный опыт, мы передаем его чужим, — продолжала Татьяна. — Не в этом ли причина постепенной утраты традиционности?..

Она была доцентом кафедры акушерства и гинекологии, хорошим хирургом-гинекологом. Их старшая дочь, как и ее муж, тоже была врачом.

— И все усилия государства, направленные против такой утраты, малоэффективны без усилий семьи. Ты не согласен?

Она любила пофилософствовать, имея при этом всегда какую-нибудь очень конкретную цель. Федор Родионович не сомневался, что есть цель и сейчас.

— Ты думаешь, все именно так просто? — вяло спросил он.

— Я уверена, что в основе всякого сложного явления лежат простые истины, — категорично ответила она. — Уж нам-то, врачам, этого не нужно доказывать. Беда в том, что эти истины познаются иногда только на вскрытии… Еще гренок?

Он кивнул. Посмотрел на нее внимательно, даже с любовью. Да, да, она, конечно, права. При всей присущей женщинам, даже пожилым, романтичности Татьяна всегда отличалась прямолинейным мужским умом. И это сделало ее счастливой. Она любила своих дочерей и приложила немало усилий, чтобы они «своевременно» вышли замуж. Любила своего мужа, свой дом, но сильнее всего, вероятно, любила свое дело, которому могла отдавать больше, чем кому бы то ни было. Она познавала известные истины своего ремесла практикой и не пыталась раскрывать новых. Ей и не нужно было этого.

А разве он не мог идти тем же путем? Теперь это неизвестно. С самого начала он пошел иным. Он хотел искать и раскрывать истины непознанные. Он чувствовал себя способным на это. А в конечном итоге — малозначительная наукообразная деятельность, весьма напоминающая, вероятно, со стороны, из перспективы времени, беспомощное и бессмысленное барахтанье коричневого жучка в молоке… Он вытащил ложкой из молочника жучка и с отвращением бросил его в пепельницу.

— Почему бы тебе не взять его к себе? — говорила между тем Татьяна.

— Кого? — Федор Родионович уже несколько минут не слушал ее.

— Ну, Сашу, естественно! — возмутилась она.

Федор Родионович удивился. Хотя зять и был хирургом…

— Но они живут в другом городе…

— Вот и переехали бы сюда! Он ведь очень способный человек. И неужели тебе не хочется передать кому-то близкому все, что накопил в своем деле? Именно одному человеку — все! Продолжателю.

— Оставь, Таня, это ерунда.

— Отнюдь! Не случайно очень многие значительные клиники — наследственные. — Она стала собирать на поднос посуду. Сегодня, судя по всему, она не торопилась.

— Спасибо. — Он поднялся из-за стола. — Тебе помочь?

— Не надо, мне к десяти.

— А насчет клиник, — уже от двери заметил Федор Родионович, — так значительность их в основном от той самой традиционности, а не от больших новаций. В науке, как и в искусстве, безразлично, в чью голову вкладывать. Важно, чтобы эта голова была способна и воспринимать, и думать самостоятельно.

Они шли по коридору, он — в кабинет, она — на кухню.

— Ты что, все еще на позициях антиморганистов? — донесся до него насмешливый ее голос из кухни.

Федор Родионович усмехнулся, подвигал бумаги на столе.

— Да нет! Просто мне нечего передавать.

— О-о-о! — весело сказала Татьяна. — Вам, мужчинам, обязательно нужно быть великими! Баб губят навязчивые мысли о тряпках, а вас — о величии! — Она появилась в дверях кабинета. — Все твои возражения нужно считать неприятием Саши?

— Нет, пожалуй…

— Это меня радует. — Она поцеловала его в лоб и добавила тихо: — Я скучаю по ним, Федя…

— Надо подумать, что можно сделать.

— Подумай. Ты умный, додумаешься. — Она улыбнулась. — Ну, занимайся, не буду тебе мешать. Да и сама займусь. Есть еще полчаса.

Федор Родионович тяжело положил руки на стол. За лекцию приниматься не хотелось. Собственно, нужно было только просмотреть прошлогодние, пришедшие из каких-то далеких уже лет, когда он впервые готовил эту лекцию, записи, внести в них изменения, дополнения, продиктованные быстрым течением науки, продумать акценты, выделить главное для дня сегодняшнего, определить тональность. Когда-то ему нравилась эта работа. Теперь он не смог, как обычно, взяться за нее накануне вечером, не мог и сейчас.