— Правда?.. Я очень люблю детей.

Таня закрывает глаза. Я обалдело смотрю на нее. Потом быстро выхожу из палаты, чтобы не расхохотаться. Прошу дежурную сестру почаще измерять Тане давление и отправляюсь в ординаторскую. Светает. Шесть часов. Делаю запись в Таниной истории болезни и не раздеваясь ложусь на диван. Вытягиваю свои длинные ноги. Ощущаю, какие они тяжелые и как эта тяжесть медленно утекает из них.

«Для какого счастливца мы спасли сегодня эту девушку? — думаю я. — Возможно, для того парня, который перепуганно дышал мне в затылок: „Что с нею, доктор?..“ Парень, кажется, ничего». Усмехаюсь. Похоже, я стал папой Володей… Неплохо бы поспать часа полтора. Завтра операционный день. Собственно, сегодня. Через три часа.

Будит меня Николай. Он опрокинул стул, чертыхается. Всегда ему тесно! Его громадная двухметровая фигура нигде не помещается. Даже в нашей довольно просторной операционной.

— Вот медведь, — смеется Муся. Она сидит у стола и просматривает температурные листки.

— Все равно уже пора вставать, — успокаивает меня Николай. — Скоро пятиминутка. Как дежурилось?

Он не скрывает радости по поводу того, что я начал дежурить. Совершенно меркантильной радости: тридцать дежурств теперь будут раскладываться все же на пятерых.

Я рассказываю им о Тане. До пятиминутки заходим к ней все, вместе с Петром Васильевичем.

За плечами Петра около тридцати лет в хирургии, оперирует превосходно. Руки движутся ловко и экономно, берут все мягко. И при этом дрожат. Вначале я с недоверием смотрел на операции Петра, даже со страхом. Но удаление желудка в этих дрожащих руках продолжается всего час с небольшим. «Дай бог, чтобы мои так дрожали», — говорит Николай. Теперь и я себе желаю того же.

Оперируем до часу дня. Николай дает наркоз и похваляется:

— Это наркоз! Что вы скажете, Петр Васильич? — и потирает громадные, как сковородки, ладони.

— Молодец. Из тебя может выйти толк, особенно если продать ружье, — улыбается тот.

Николай страстный охотник и все свободное время уделяет охоте или охотничьему инвентарю. На худой конец — разговорам об охоте.

В коридоре меня встречает Муся:

— Целый час тебя ждет какой-то парень. Насчет Тани.

Парень тот самый, загорелый, сидит в нашем небольшом вестибюле на табуретке и разглядывает свою шапку.

— Вы ко мне?

— Да. Здравствуйте, доктор… — И смотрит на меня, как на факира.

Я не могу сдержать улыбки.

— Все в порядке. У нее перелом таза без смещения костей. Гематомы…

— Что это? — со страхом спрашивает он.

— Кровоизлияния.

— Опасно?

— Мы считаем, что все будет в порядке.

— Спасибо… Мне уже говорили утром… Я хотел узнать точнее. Потом еще дед ее с бабкой очень волнуются. Он сердечник, и ему не разрешают ходить. А тут… хотел ехать сюда. Не верит мне. Не знаю, что и делать… — И смотрит выжидательно и просительно.

— Как вас зовут?

— Игорь.

— Вы ее родственник? — задаю я ехидный вопрос.

Парень смущается:

— Нет… Мы живем рядом.

— Хорошо. Я зайду к ним. Скажите адрес.

Закончив все дела на отделении, отправляюсь к Таниному деду. Сегодня дежурит Муся, я спокоен за Таню. Не то что я не доверяю, к примеру, Николаю. Но когда он засыпает, его трудно добудиться — крепкий парень с крепким сном. Муся очень беспокойная, она всю ночь бродит по отделению.

Вечереет. Ветер гонит низкие облака, сечет редким твердым снегом.

Где-то совсем рядом Алтайские горы. Выходя из больницы, я всегда смотрю на них. Это вроде привета всем моим друзьям-альпинистам. Или привета от них… Но сегодня гор не видно. Они в снежной мгле, в тучах. За несколько дней земля скрылась под снегом. Говорят, снег сойдет теперь лишь в апреле. Следовательно, кучи строительного мусора, глины, песка, громадные лужи и топкие, как болота, улочки тоже скрылись до апреля.

Помню, как поразил меня вид города в день приезда. Через неделю после того, как простился с Невским, я мчался по главной улице, упирающейся одним концом в гору, а другим — в рудничный террикон. По сторонам проносились одинаковые, словно близнецы, двухэтажные дома с низкими палисадниками, мелькал лес столбов. За машиной вставала стена пыли. Два квартала асфальта — начало благоустройства, громадная лужа, через которую ПАЗ плывет, как «амфибия», и, наконец, шлакоблочный красавец в два этажа. Там, в трехкомнатной квартире Вани, Лоры и Муси, я поселился в ожидании отдельной комнаты. Такой уж народ хозяева: им скучно в малолюдье. Не один молодой специалист, вроде меня, прошел уже через эту квартиру, окрещенную, наверное по ассоциации с Вороньей слободкой, «Птичьей горой». Я привык к «Птичьей горе» и не тороплюсь, честно говоря, расставаться с нею.

Вот он, наш дом, с изумительной звукопроницаемостью и облупившейся штукатуркой, один из первых двухэтажных домов в городе. С сожалением оставляю его за спиной и углубляюсь в лабиринт улочек «частного сектора».

Отыскать дом Таниного деда оказывается делом более сложным, чем я себе это представлял. На Речных улицах (а их три!) все знают друг друга, вероятно, в лицо, и такая мелочь, как номера домов, не беспокоит жителей. Выслушав с десяток охрипших собак, все же нахожу нужный дом.

Дед Тани — Кирилл Савельевич — седой, худощавый, с большим добрым ртом. Бабушка — маленькая старушка, в туго затянутом темном платочке. Вначале они принимают меня за нового участкового врача. У Кирилла Савельевича тяжелая стенокардия. Ходит он очень мало, и только по комнате. Во всех углах небольшой горницы капсулы с нитроглицерином.

Я подробно рассказываю им о Тане. Говорю, что все страшное позади. Месяца через полтора срастутся кости, и будет она совершенно здорова. Старики слушают меня с жадностью. Лица их светлеют.

— Вы жизнь нам вернули, — говорит Кирилл Савельевич. — Прокофьевна, угости-ка Владимира Михалыча наливочкой.

Отказываться мне не позволяют.

— Небось с работы, — говорит Прокофьевна. — Я покормлю вас… Уважьте.

Кирилл Савельевич подробно расспрашивает меня о Ленинграде. Прокофьевна молча слушает, подперев щеку ладонью. Они ведь и сами питерцы. Почти сорок лет назад уехали, а сердцем не оторваться.

Ухожу я от них не скоро. Весь обратный путь меня не покидает тепло их дома. Таниных родственников мне трудно уже представить другими.

На «Птичьей горе», в коридоре у вешалки, застаю Ваню. Очки на большом носу сверкают победно, славно литавры. Он сидит на стуле и громко читает Бальмонта:

— «Любовь огонь, и кровь огонь, и жизнь огонь — мы огненны».

— Черт возьми! Что за пикет?

— Ш-ш…

Более заговорщицкую улыбку трудно себе вообразить. Ваня — москвич, приехал сюда пять лет назад, как и Муся. По здешним понятиям, это «специалист со стажем». Заведует терапевтическим отделением. Очень толковый врач. Но это не мешает ему оставаться неутомимым заводилой. Когда в квартире малолюдно и тихо, Ваню одолевает тоска.

— Мы его поймали, — шепчет Ваня.

— Кого?

— Феликс у нас в гостях.

«У нас»… Я едва не давлюсь от смеха.

От Лориных поклонников нет отбою. Она объясняет это характером работы: Лора — журналист в городской газете. Возможно, миловидная внешность, темперамент и извечная женская тайна в глазах не имеют решающего значения. Пока не берусь ничего утверждать. Но констатирую: Лора поставляет «Птичьей горе» интересных ребят. Некоторые из ее поклонников со временем становятся общими друзьями «птичьегорцев». Так было с двумя молодыми инженерами — Толей и Волей. Кто-то из них сильно приударял за Лорой (кто именно — я так и не понял). Потом они стали неотъемлемой частью нашего кружка, они играют на гитарах, поют в два голоса и отчаянно ухаживают за всеми подряд женщинами, появляющимися на «Птичьей горе». Мы называем их «кабальеро». В ответ они начинают грустно тянуть «Летят утки». При этом Ваня не может удержаться и, как пес на луну, принимается подвывать. У Вани совершенно нет слуха.

Есть еще среди Лориных поклонников удивительно наглый молодой инженер, блестящий, словно гусарский офицер, Мурзабек Каримов. Тяжкий крест «Птичьей горы». Он пишет плохие стихи и читает их с удивительно надменным видом. И начинает всегда неожиданно, по собственной инициативе. Таких поэтов я сроду не видел, хотя любил ходить в институтские годы на вечера поэзии и насмотрелся там всякого. Недели две назад мы его здорово раскритиковали — пусть человек учится. А Ваня большой дока по части стихов. Врожденный критик. Но Мурзабек обиделся и перестал у нас появляться. Однако, уверенный в неотразимости своих чар, он принял теперь новую моду — пишет Лоре любовные послания, которые с утомляющим однообразием подписывает: «любвеобильный Мурзабек». Мы его теперь иначе и не называем, как «любвеобильным Мурзабеком». Ваня считает, что у него (вместо чувства юмора «рудимент хвостика в области копчика», а Лора, не скрывая, смеется над «любвеобильным».