— Но ведь вы делаете необходимое, полезное дело!
Федор Родионович сел и устало сказал:
— Это уже речь о добре и зле. — Он зацепил вилкой кусочек огурца из салата, стал рассеянно жевать. — Но ты задумывался над тем, достаточно ли делать добро, чтобы быть счастливым?.. К сожалению, все не так просто. Есть люди, которым этого достаточно. Наверное, это даже лучшие люди на земле…
Герман ушел от Федора Родионовича около полуночи. Все так же моросил дождь. Герман сел на скамью в небольшом сквере перед домом.
Согласен ли он со всем тем, что говорил Федор Родионович? В чем-то он был, вероятно, прав. Рано или поздно задумаешься, соответствует ли твоя жизнь тому, о чем мечтал вначале. Через пору мечтаний проходят все, любая человеческая судьба начинается с этого… О чем мечтал он, Герман? И главное — согласен ли он теперь с тем, как жил?..
Поднялся ветер, дождь стал хлестким и злым. Остервенело стучал по железным навесам над парадными, по жестяным подоконникам.
Герман отпер дверь своим ключом. В комнате у Жены горел свет, а на пороге лежала Нерта, упрятав морду в лапы. В ненастье она становилась грустной и сонливой. Но при появлении хозяина вскочила, радостно завиляла хвостом. Герман ласково потрепал ее мягкую шерсть, наклонился, дал лизнуть себя в нос — высшее наслаждение для Нерты.
— Герман?
Голос жены явился неожиданностью. Кажется, весь этот вечер ее не существовало. И там, на скамье под дождем, он не думал о ней. Что же значила для него эта милая женщина? Что связывало их, особенно в последние годы? Ее красота, стройная, тонкая даже фигура больше не волновали его. Когда-то пришла мысль: возраст… И он, не возвращаясь более к этому, с радостью ее принял. Выходит — ошибся?..
— Ты что там в темноте?..
Чтобы ответить что-нибудь, он сказал:
— Здравствуй. Ты гуляла с Нертой?
— Да… Чего так поздно?
Он разделся, тщательно развесил мокрый плащ.
— Ты не зайдешь ко мне?
— Сейчас. — Он не испытывал угрызений совести, а только тягостное, незнакомое чувство неловкости. Может быть, даже жалость.
Он отнес пиджак в свою комнату, зажег свет и просмотрел механически газеты, сложенные женой на столе. Нерта сидела рядом и, не отрываясь, смотрела на него, взволнованно вывалив язык. Герман еще раз потрепал ее и пошел к жене. Она читала лежа. На красивую прическу была накинута тонкая сетка.
— Я ждала тебя, — сказала она просто и как-то неожиданно для него печально. — Посиди.
Он сел на край широкой тахты. Когда-то они думали купить еще и ковер… Наверное, она тоже чувствует себя дома очень одиноко, вдруг подумал Герман. И потому так же редко бывает здесь.
Дождь бил в темное окно.
— Ты совсем забыл обо мне в последнее время, — слабо улыбнулась она.
— На тебя действует погода, — усмехнулся неуверенно Герман.
— Нет. Это так. — Она смотрела на него, чуть прищурившись, словно изучая. — И ты считаешь это нормальным?
— Нет, конечно, ответил Герман с отвращением к разговору и к самому себе. Это отвращение с каждой секундой нарастало. Нет, нет, так дольше продолжаться не может! И он сказал, ощущая нервную внутреннюю дрожь: — Нам, наверное, лучше разойтись. Мы не испытываем друг к другу чувств, необходимых близким людям.
Она удивленно вскинула брови, долго смотрела на него растерянно, потом опустила голову и стала разглядывать тонкие свои пальцы, сжатые в кулак на раскрытой книге.
— А мне казалось, что мы любим друг друга…
Ошибка продолжалась слишком много лет, подумал Герман. Привычка заменила собою все…
Он ответил мягко, но убежденно:
— Ты не знаешь просто, что такое любовь. И я, возможно, мешаю тебе найти ее…
12
Утро было пасмурное, но сухое. За ночь сильный ветер подсушил асфальт и крыши домов. Он яростно гнал тучи на запад, очищая от них небо над городом.
В предоперационных к окнам испуганно жались желтые листья, а затем вдруг, оторванные от стекла очередным порывом, уносились в холодный парк.
Герман стоял у окна, одетый уже в полотняные зеленые штаны и такую же рубаху без ворота, и курил. В последние годы все операционное белье сделали зеленым — от него не так устаешь, как от белого, особенно от контрастов красного с белым…
Кирш у стола в предоперационной в последний раз просматривал свой план по синхронизации обеих операций. Прасковья Михайловна и Валентин Ильин уже мыли руки под высокими хромированными кранами, вытянувшимися вдоль зеркальных стен.
В двух смежных операционных лежали на столах братья-близнецы, анестезиологи приспосабливали к ним датчики и электроды. В последний раз сестры проверяли, все ли на местах и в порядке.
Санитарки сновали туда и сюда, подавая, убирая, пододвигая что-то, помогая всей этой небольшой зеленой армии озабоченных людей, сами тоже озабоченные и молчаливые.
Лаборанты и терапевты стояли вдоль стен, одетые так же, как и все, в зеленые халаты и маски в ожидании часа, когда и они активно включатся в дело.
Профессор давно был уже в больнице, но из своего кабинета еще не выходил.
— Анестезиологи готовы, — сказал Герману Петр Петрович, выглядывая из операционной.
— Позвони Федору Родионовичу, — ответил тот. Но в этот момент в операционной появился Ардаров в белом халате поверх зеленой операционной рубахи.
— Федор Родионович уже идет, — сообщил он.
— Можно начинать? — спросил Петр Петрович.
— Начинайте.
— Пора, наверное, мыться, — сказал Ардаров Герману, снимая халат и направляясь к раковинам.
Герман кивнул, но продолжал курить у окна. Волнующиеся деревья, мчащиеся тучи отвлекали, успокаивали. Однако избавиться полностью от внутреннего напряжения Герман никак не мог. Он очень не любил идти на операцию в таком состоянии: работа превращалась в тяжелое, не доставляющее никакого удовлетворения дело.
— Что так невеселы, Герман Васильевич? — поинтересовался Ардаров, до локтей укутывая руки в мыльную пену.
Герман отошел от окна, погасил сигарету и неторопливо направился к сверкающему, отраженному зеркалами, ряду кранов.
— Нет причин для веселья. Лето красное пропели…
Врачи потянулись в операционные.
— Природа отвлекает людей от забот насущных, — с осуждением констатировал Раиль Фуатович, — и служит помехой в необходимом им нынче жизненном ритме. Я за последние десять лет ни разу не был в лесу. Да и в парке, наверное… Не хочу останавливаться. Потом трудно снова набирать темп. Современный горожанин безвозвратно отходит от природы…
Герман относился к доценту неплохо, отдавая должное его энергии и целеустремленности. Однако лишь настолько, насколько позволяла его обычная неприязнь к людям, чрезмерно шустрым и категоричным. А тот развивал свою концепцию:
— По-моему, горожанину она уже не нужна. А то, что он выдает за стремление к ней, — атавизм, поддерживаемый сентиментальностью. Через несколько десятилетий, окончательно расставшись с этой ненужной шелухой…
— У вас есть кошка? — неожиданно спросил Герман.
— Кошка?!
— Или чиж, или черепаха?
— Ах, вон что… Упаси меня бог! Да и где взять время на уход? На уборку, кормежку…
Герману был непонятен и противен этот пустой разговор, и, желая скорее закончить его, он сухо сказал:
— От контакта с одними клопами, согласитесь, природы не полюбишь.
Предоперационная опустела: по-видимому, начали наркоз. Кирш, пользуясь паузой, снова звонил, в родильный дом. Утром ему сказали, что жену перевели в предродовую палату, но что, вероятнее всего, родить самой ей не удастся, придется делать операцию. Предчувствие чего-то похожего давно уже беспокоило Алексея Павловича, но известие это пробудило в нем страх. Он с нетерпением ждал ответа дежурной — с минуты на минуту должен был появиться профессор. Наконец в трубке сухо щелкнуло — ею, вероятно, стукнули, поднимая, об стол, — и бесстрастный голос дежурной произнес:
— Вы слушаете?
