— Помогите, — говорю я, протаскивая его мимо баранки.

Он крутит головой, и мне кажется, что он хочет укусить меня. На заднем сиденье я мельком замечаю корзину с бутылками и свертками. Я приказываю уложить его тут же, рядом с машиной, на дороге, и быстро осматриваю. Правая штанина в крови, и кровавое пятно ползет с брюк на асфальт. Чьи-то руки помогают разорвать одежду. Вместо коленного сустава и нижней трети бедра месиво из кожи, мышц и костей. Я сдираю с раненого ремень и накладываю жгут на бедро. Кровь больше не течет, и мужчина уже не дергается. Лишь изредка судорожно сглатывает. Взгляд, холодный и отчужденный, направлен мимо меня. Я видел такой страшный взгляд! Вдруг вспоминаю про корзину и, стукаясь локтями и головой, лезу в машину. Среди свертков и вина нахожу бутылку «столичной».

— У него шок, — хрипло говорю я, срываю зубами пробку и засовываю горлышко ему в рот. — Пей, пей…

Потом я помогаю переложить его на носилки и внести в машину скорой помощи. От него разит водкой, — я влил в него чуть не полбутылки. Вылезая из машины, слышу за собой нечто вроде «ч-черта»… Меня заводят в магазин, из которого выскочили все продавцы, не говоря уже о покупателях, и дают возможность вымыть руки и немного почиститься.

— У него, наверное, день рождения, — звонко говорит высокая женщина.

Выхожу из магазина. Грузовик оттаскивает машины к обочине. «А может быть, вечером свадьба», — думаю я и вспоминаю, как он хотел укусить меня. Часы над гастрономом показывают половину шестого.

На ночной поезд до Ленинграда остались места в мягкий вагон. Половину пути сплю на своей мягкой полке беспробудным сном спасенного после кораблекрушения. В Ленинград приезжаю вечером. Мелкий дождь. Тепло. Невский сверкает огнями, удвоенными отражением на мокром асфальте, по нему мчатся потоки блестящих машин. Домой попадаю к вечернему чаю. Разговор не клеится, несмотря на все старания отца и мамы. Изредка ловлю на себе их тревожные взгляды. Но вопросов нет. Я говорю, разряжая атмосферу:

— Все в порядке. Точки над «и» поставлены.

— Ну, и отлично, — говорит отец и пускается в воспоминания военных лет, связанные с Мурманском, с Северным фронтом: он воевал там до первого ранения.

Утром следующего дня, когда я лежу еще в постели, приходит Сергей. Наконец-то! У меня появляется такое ощущение, будто в моей жизни произошло что-то большое и радостное, чего я ждал целый год. Мы шумно завтракаем, как прежде перед экзаменами, когда оставались ночевать друг у друга. Потом идем бродить по Питеру. Солнце, сияющее над городом, не съело еще свежести от ночного дождя. Молодая яркая зелень в скверах блестит радостно и звонко. Легкими гордыми стрелами пронзают небо шпили. Я вдруг вспоминаю, как любовались мы всем этим с Олей. С моей Олей…

— Знаешь, Оля вышла замуж, — говорю я.

Сергей останавливается:

— Да ну?!

— Я только вчера приехал из Мурманска. Такая красивая дама.

Я иду, и Сергей движется следом за мною.

— Муж — офицер. Знакомое лицо. По-моему, из Медицинской академии.

Сергей молчит, и я чувствую его растерянность.

— Там одному малому дверцей машины раздробило бедро и порвало подколенную артерию. В день свадьбы, — неожиданно для самого себя говорю я. — Первый раз в жизни видел автомобильную катастрофу.

Вечером заседаем с Серегой в «Астории». Был такой договор. Допоздна говорим о наших «восточных странах». Я рассказываю о больнице, о ребятах, о Тане и Кирилле Савельевиче, о ребристом бархате наших гор, о стремительных коричневых речках и вьючных тропах, напоминающих наш альпинистский Кавказ… Сергей говорит мне о Северной Камчатке, о долине гейзеров и скачке оленей по снежной равнине, о восхождении на Авачинскую сопку, о Петропавловске, висящем над бухтой, и строящемся там стадионе… И опять о новых друзьях, романтиках дальних краев, любящих, пьющих вино и мечтающих в разных концах громадной страны.

Перед уходом я говорю Сергею:

— Ты мне так и не сказал, что думаешь о всей этой истории с Олей.

Он медленно тушит папиросу, раздавливая ее в пепельнице, и говорит:

— Считаю, тебе повезло.

Тихая весенняя ночь над Ленинградом, белая ночь, остро напоминающая такие же ночи, в которые мы с Олей бродили по гулким, пустынным улицам.

Мне вдруг нестерпимо хочется назад, к работе, к деятельным огонькам самосвалов, всю ночь снующих у террикона над городом, к деловитому свету бестеневой лампы в знакомой до мелочей операционной.

Мне хочется домой.

После замужества Ольги, этого неожиданного замужества четыре года назад, отъезд Вани был самой большой моей потерей.

На засыпанной крупным шлаком платформе маленькой станции, у старых деревянных вагонов, Николай угощал всех коньяком, перелитым зачем-то из бутылок в яркий полуторалитровый термос. «На посошок…» Его огромная фигура, увенчанная рыжей шевелюрой, молча двигалась в шумной толпе, и протянутая рука, не дрогнув, тыкала вам в нос наполненную термосную крышку. Кто-то давал закусить сыром. Кто-то плакал. Ваня растроганно дергал носом. Кто-то напутствовал. Кто-то что-то кричал ободряющее. Но я видел только Ваню: за стеклами очков — растерянные глаза, большой нос, черный чуб, вздрагивающие губы.

Отчаянно, как соловей-разбойник, засвистел дежурный, вагон качнулся, заскрипел. И я вдруг решил проводить Ваню до областного. Сейчас вся эта орава обвалится, и мы спокойно посидим, поговорим, простимся как люди…

Николай хватал меня за брюки. Что-то кричала мне Лена, запрокинув голову и придерживая тугой узел волос на затылке. Поезд набирал ход. Мы стояли обнявшись с Ваней и Мусей в вагонном тамбуре. Мы уезжали вместо. Еще десять часов мы будем вместе, потом я посажу их в дальний экспресс на Москву, и только потом…

Муся плакала, и свежий ветер с гор размазывал слезы по ее лицу. Ваня молча дергал носом, крепко прижимая к своему плечу мое. Быстро темнело. Мы смотрели на стеклянное весеннее небо над голыми горами, на густую синеву, плававшую в ущельях, и на белый дым, тянувшийся от натужно пыхтевшего паровоза.

Потом Муся вспомнила о следующем дне, об обычном для меня трудовом вторнике, и о том, что я в этот вторник дежурю. Потом мы решили, что мне нужно сойти у Старого Рудника. Поезд делает там остановку на несколько минут, первую после отправления со станции. До Старого Рудника километров десять, но наш «курьерский» тратит на них почти полчаса. Добраться так поздно вечером из Рудника до города будет, конечно, сложно. Но что уж теперь…

На Старом Руднике мы снова прощались с Ваней на засыпанной шлакам платформе, а Муся стояла над нами в проеме вагонной двери и продолжала, наверное, плакать в темноте.

— Поверь, если бы не аспирантура… — расстроенно говорил Ваня.

— Конечно, — кивал я. — И не думай. Все правильно. Только мне очень тяжело…

Я бы никогда не говорил так трезвый. Это ведь — выставить свой эгоизм голеньким. То, что мы всегда так тщательно прячем.

— Нет, нет, все правильно. Еще пару лет, и тебя не сдвинешь. Я же знаю тебя… — горячо убеждал я. — А у тебя ведь башка для больших дел. Давай! — Я обхватил его обоими длинными руками, и мы поцеловались.

— Вовка, — сказал Ваня, и глаза его в полумраке были большими и жуткими, — помни, что у тебя есть брат….

Вагон дернулся и пополз.

— Володя! Будь здоров! — крикнула Муся.

— Вовка… — сказал Ваня.

— И ты помни, что у тебя есть брат… — перебил я его.

— Садитесь, садитесь, — торопила Ваню проводница.

Ваня шел рядом с вагоном, держась одной рукой за поручень, а другой — за мою руку. Поезд убыстрял ход.

— Садись, — сказал я и помог Ване взобраться на первую ступеньку. — Муська! Я целую тебя! Всего вам хорошего!.. — крикнул я в темноту. Паровоз пыхтел уже изо всех сил, обдавая все вокруг дымом, от которого у меня слезились глаза.

Я долго и бесцельно бродил по пустой темной платформе, засыпанной шлаком. Здесь все платформы засыпают шлаком, без него полгода стояла бы на них такая же, как вокруг, непролазная грязь. Потом, обогнув деревянный сарай, заменявший вокзал, я подался к поселковой столовой, у которой при большой удаче можно поймать попутную машину в город. Последний автобус отсюда ушел в восемь. Наверное, теперь придется топать двенадцать километров до города по грязнющей дороге. Я был в своем единственном парадном костюме и туфлях, а не в резиновых сапогах, которые не снимаю почти весь май. И когда ко мне идут в гости, даже в июне, после дождя, надевают сапоги: иначе не пройдешь пятьдесят метров от асфальтированной дороги до парадного. Разве только босиком… За последние три года горисполком несколько раз пытался нас благоустроить, но несовершенная техника застревала в весенней и осенней грязи, а летом никому не приходило в голову заниматься этим делом.