Совещание оказалось коротким. Федор Родионович предложил составы операционных бригад, конспективно изложил план синхронной операции, спросил:
— Кого предлагаете диспетчером?
Герман предложил Кирша.
— Здесь нужен очень расторопный и толковый человек, — заметил Федор Родионович.
Герман кивнул.
— Хорошо, — согласился профессор. — Пришлите его ко мне. — Помолчав, Федор Родионович сухо заключил — Работать спокойно и не торопясь. Еще раз продумайте все. До свидания.
11
До назначенного часа было еще много времени, но Лида уже волновалась. Почему? Может не прийти? Наверное, может. Но дело даже не в этом. После короткого разговора в ординаторской это первое свидание наполнялось особым значением и смыслом.
Лида собирала Коленьку в гости. У одного из приятелей мужа сын был Коленькиным ровесником, и они неизменно бывали друг у друга на днях рождения. Чаще всего их сопровождали бабушки (вот и сегодня шла с Коленькой Лидина мать), потому что отцы летом были обычно в поле, а матери так и не подружились. Вообще в небольшую компанию мужниных друзей Лида как-то не вписалась.
Один из этих друзей, тот, к сыну которого она сейчас собирала Коленьку, был чрезвычайно общительный геолог, считавший, вероятно, себя неотразимым и настойчиво, почти до неприличия ухаживавший в подпитии за Лидой. Все бы ничего, когда б не испытывала она к нему чувства неприязни.
Другой приятель мужа, еще школьный, очкастый и бледный, вечный юноша-старичок, окончивший исторический факультет, не мог говорить ни о чем, кроме «текущей политики», а получалось это так скучно, что у Лиды начинало ломить скулы. И от жены его Лиде становилось тоскливо, от умного поблескивания ее круглых очков (муж шутя называл эту пару «четыре стеклышка»), от редких и очень значительных ее фраз, вставляемых в монологи мужа.
Трех этих друзей объединяло страстное увлечение преферансом. В последние два года и с друзьями мужа Лида виделась только в те дни, когда играли у них дома. Вместе они почти никуда не ходили.
Быстро темнело. Сизые тучи наползли на солнце. Порывистый ветер раскачивал ветви за окном, предвещал дождь.
Лида зажгла настольную лампу, пыталась читать, желая скоротать время до назначенного часа, но мысли разбегались. В конце концов она закрыла книгу и начала слоняться по квартире в поисках какого-нибудь дела. Но и дела не смогла найти.
Два года назад они обменяли две комнаты в коммунальной квартире, которые занимали некогда ее родные, и комнату мужа на двухкомнатную квартиру, но Лида так и не стала в ней хозяйкой. Наверное, обмен не доставил ей радости. Прежде Коленька больше жил у бабушки, и они с мужем после работы заезжали к ней, обедали, а поздно вечером ехали к себе. А так как она терпеть не могла эту аккуратненькую, какую-то не по-мужски стерильную комнату, мало изменившуюся после женитьбы, то часто сбегала к маме, в их старую квартиру, оставалась ночевать там, словно убегала в детство… Два года уже была лишена она этой возможности и потому испытывала неприязнь к новой квартире, поглотившей прошлое.
Слоняясь по квартире, Лида вдруг подумала, что, вероятно, действительно нет для женщины большего счастья, чем семья, если она доставляет радость, — муж, дети, жилье — гнездо, в котором растут и из которого вылетают в большую жизнь ее птенцы. И нет в этом ничего предосудительного. Их девическое, окрепшее в студенческие годы презрение к «женщинам-наседкам» — не более как водянистый плод воинственных представлений об эмансипации…
Когда Лида подходила к кинотеатру, начался дождь. За несколько секунд он превратился в ливень, бешено скачущий по тускло мерцавшему асфальту. Сразу стало темно. Она побежала по улице вместе со всеми, заскочила в первый же подъезд. Ливень шумел несколько минут, а затем стих.
У касс кинотеатра было многолюдно: всех загонял сюда дождь. Длинная извивающаяся очередь тянулась к оконцу. Лида пристроилась в хвосте.
Герман пришел вовремя. В дверях провел несколько раз ладонью по мокрым коротким волосам. Он не любил шляп и с ранней весны до поздней осени ходил с непокрытой головой. Друзья, шутя, объясняли этим секрет его густой, с проседью, шевелюры, дико росшей весь год под дождями и солнцем.
Лида помахала ему рукой.
— Кажется, дела наши плохи, — сказала она, когда он подошел. — Поговаривают, что билеты кончаются. — Она была расстроена, и Герману захотелось успокоить ее.
— Говоря по правде, я не большой любитель кино.
— Просто обидно. Я могла прийти и на полчаса раньше…
Билетов им не досталось.
— Это и к лучшему, — сказал Герман. — Зайдем в кафе.
— Ты голоден?
— Пожалуй. Я успел только вывести пса.
Они стояли под бетонным козырьком у входа в кинотеатр среди медленно ворочающейся толпы. С вечернего неба лениво сеял дождь. Привычно, размеренно — будто вдруг пришедший и принявшийся сразу же за дело чернорабочий осени.
— Что-нибудь случилось на отделении? — спросила Лида, прикидывая, отчего он так долго задержался в больнице.
— Пока нет.
— Пока? Откуда такой фатализм?
— Ну, как насчет кафе? — не отвечая на ее вопрос, напомнил Герман.
— Послушай! — оживилась Лида. — Пойдем ко мне. Я накормлю тебя своим фирменным салатом и напою отличным кофе. Ну?
Он колебался. Он не вспомнил о жене, не корил себя за то, что пришел на свидание: он сразу решил идти на него, чтобы спокойно объясниться с Лидой на улице или в кино — все равно, и кончить эту неожиданную и нелепую связь.
— Я успела забыть, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок, — смеялась Лида. — Пойдем!
Она взяла его за руку и вытащила из-под бетонного козырька на темный мокрый тротуар. И Герман думал, шагая рядом и не слушая ее, что вот сейчас бы и нужно начать этот разговор, но что-то мешало ему. Не рука же ее, крепко державшая его руку?..
Взявшись сама готовить овощи к салату, велела открывать банки с майонезом и горошком, а потом резать докторскую колбасу маленькими кубиками. И — странное дело — сейчас он не ощущал неловкости наедине с нею. Она вдруг предстала перед ним совсем иной — радушной хозяйкой, которая очень хотела, чтобы он чувствовал себя здесь непринужденно и хорошо, чтобы тепло и свет небольшой кухни сразу согрели его после сырости сумеречной осенней улицы.
Они говорили о больничных делах, о предстоящей завтра операции — интересовавший обоих профессиональный разговор. Приятный дружеский ужин, и Герман не хотел задумываться над тем, что будет дальше…
Лида считала решение Бориса Харитонова правильным и была согласна с мнением Федора Родионовича. Она говорила о подсознательной потребности человека в самопожертвовании, о самопожертвовании как высшем проявлении человеческого духа. И Германа уже не удивляли эти ее мысли, он только возразил почти механически: да, в самом деле, самопожертвование — взлет духа, но лишь когда оно преследует высокую цель. Она не согласилась: стремление к самопожертвованию уже доказывает духовность, в этом смысле цель безразлична.
Они заговорили о Федоре Родионовиче, и Лида сказала:
— Профессор сильно изменился в последние годы. После смерти Бати он оживился, а затем как-то быстро сник. Я его, кажется, понимаю. Ужасная неудовлетворенность. Надежда и разочарование… — Она заглянула в сигаретную пачку — пусто. Вышла, вскоре вернулась с новой и закончила: — То же будет и со мною, если я разочаруюсь в тебе.
Это было сказано так, словно все между ними было решено. И Герман почувствовал это и не возразил. Он вдруг поймал себя на том, что весь последний час произносит вслух фразы из своих внутренних монологов. Сомнения, размышления, шутки — незначительные или очень важные для него фразы, но несомненно сокровенные, последние годы предназначенные только для личного пользования. И он славно испугался, как бы не исчезло вдруг это обвораживающее ощущение полной открытости, это юношеское чувство единства с собеседником. И замолк, глядя на оживленное, счастливое лицо Лиды, угадывая в ее больших темных глазах смятение. Лида… И он впервые назвал ее по имени:
