Мимолетное воспоминание о сестре и первой жене, проползшее в нестройном ряду беспорядочных ночных мыслей, ухудшило и без того паршивое настроение. Так бывало всегда. Может быть, от того, что не хотел он, не мог признавать свою неправоту…

Все его худое тело словно палками было избито. Проклятые медики! Мало им того, что бог весть какую дрянь влили в него — едва не помер, так бросили еще на эту высоченную кровать, с которой и слезть-то будет не просто! Тузлеев сел на койке, свесив с нее отечные тяжелые свои ноги. До пола оставалось с четверть метра, сверху же казалось еще больше.

— Сестра! — раздраженно позвал он.

Сестра, делавшая в это время укол соседу, обернулась и сказала:

— Вам нельзя вставать, Тузлеев, лягте, — и опять отвернулась от него, продолжая свое дело.

Чертова кукла! Какой-то убийца ей дороже…

— Помогите мне слезть отсюда! — потребовал он.

Сестра закончила манипуляцию и подошла к Тузлееву со шприцем и жгутом в руках.

— Я же говорю вам — врач не разрешил…

— Много ваши врачи понимают, — перебил он. — Вот чуть не угробили… Ну-ка… — Он протянул к ней руку, оперся на плечо и слез.

— Ну, Тузлеев, — взмолилась сестра, — меня же будут ругать за вас. Скоро уже обход, тогда вам, возможно, разрешат…

Он махнул рукой:

— Ладно, ладно, я не дитя малое.

Шаркающей походкой, чувствуя слабость в больных своих ногах, Тузлеев пошел к двери. Кухнюк следил за ним, и Тузлееву вдруг стало жутко. Ему показалось, что этот человек готов вскочить. Вот собирается, вот сделал какое-то едва приметное, начальное движение… И ведь не уйти от него!.. Тузлеев остановился:

— Сестра!

Она была рядом и он взял ее под руку.

— Отведите меня в мою палату.

— Это невозможно.

— Как невозможно, что значит невозможно? — брюзжал он. — Там мои вещи, мои папиросы…

— Все здесь, Тузлеев, а там уже другой больной.

— Как другой? На моем месте? — Он был поражен. Какое хамство!

— Сейчас ваше место здесь. И вам предписан постельный режим. Давайте я помогу вам лечь, — уговаривала сестра.

Кухнюк, не моргая, смотрел на него. Без всякого выражения, но это и было самым неприятным.

— Я не буду здесь! — вскрикнул Тузлеев. — Слышите, ни минуты больше не буду.

В дверях появился милиционер в халате поверх кителя и с книгой в руке. Тузлеев крепко держался за сестру и подвигал ее к выходу.

Больные и медицинский персонал готовились уже к очередному дню: обходу, операциям, процедурам. Поднимались сегодня неохотно, а поднявшись и приведя себя в порядок, бродили по коридорам или тоскливо стояли у окон, глядя в неприветливый мокрый парк, на ветви, качавшиеся под серым, набухшим влагой небом.

В коридоре у дверей реанимационной Тузлеев и сестра столкнулись с Власовым.

— О, сослуживец! — расплылся Власов. — Я тебя проведывать иду, а ты, гляжу, меня. Как живой.

— Власов, — обрадовалась сестра, — проводите его пока к себе в палату. До обхода.

— Можно, — согласился Власов. — Ну, цепляйся, сослуживец.

Они медленно двинулись по коридору.

— Ну, как на том свете, не шибко страшно? — не переставая улыбаться большими кривящимися губами, говорил Власов. — Ты что же это, сослуживец, не молодой вроде бы, а баловник…

— Перестань, этим не шутят, — проворчал Тузлеев.

— Ну, отец, какой же ты фронтовик? К смерти ведь привыкнуть надо. То-то, гляжу я, не Герой ты Союза… Жаль, что запоздал я родиться. Не умирать бы мне от постылой язвы, а на лафете, под кумачом, со Звездой на груди…

— Балаболка.

— Вот тебе крест, сослуживец. Не веришь?

— Что же, каждый Звезду, по-твоему, на войне должен получить? — разозлился Тузлеев.

— А как же! — удивился Власов. — Обязательно!

— Дурак ты, — выругался Тузлеев.

— Исправлюсь. Молодой, — рассмеялся Власов. — Ну, ладно, ладно. Знаешь ведь, что люблю заводить. Не день в одном окопе сидим, — примирительно сказал он и, наклонившись, добавил тихо: — Я ведь завидую тебе.

— Дурак дураком! — усмехнулся Тузлеев.

Власов снова рассмеялся:

— Все у тебя, сослуживец, дураки. Видно чего-то ты сильно недопонимаешь.

На широком балконе в конце длинного коридора Борис делал зарядку. Через открытые стеклянные двери видно было, как пружинисто приседает. Рядом махали руками еще несколько человек.

— Очень заразительный человек наш новый сослуживец, — одобрительно заметил Власов. — Он еще и нас с тобой, отец, к зарядке пристрастит.

Женя лежал на спине, вымытый, причесанный, закрыв глаза и вытянув на одеяле руки. Тузлеев поморщился. И тут серый лежит! Там белый страшный, тут серый невеселый. Черт их разберет, стоящих у самого своего края, убьют или сами помрут. И то и другое жутко. Трупы пугали Тузлеева. Он и на похороны никогда не ходил в последние годы. Отец помер еще в войну, а на панихиды по сверстникам своим — знакомым ли, родным — не ходил. Вроде бы немало смертей насмотрелся в войну, а к старости словно другой человек в нем родился.

— Это кто такой? — с опаской спросил он у Власова, указав глазами на Женю.

— Сослуживец, — ответил тот. — Кому же здесь еще быть? Которому брат почку отдает.

— А-а, — недоверчиво протянул Тузлеев. — У стал я…

— Ложись на мою родную, — предложил Власов. — Люди, сказывают, хлебом делятся. А я не хуже людей. — Он помог Тузлееву лечь. — Вот так. Потом Герман что-нибудь придумает.

— Вишь, что со мной сделали, — ворчал Тузлеев. — Ну и врачи! Едва не угробили.

— Так ты ж сам напросился, чтоб тебе кровь перелили.

— А что? Не заслужил я, что ли? — обозлился Тузлеев. — Мало я ее пролил за этих же вот докторов!

— Почему же за докторов? — удивился Власов. — Они тоже небось в войну из костей и мяса состояли.

— Ну, за нынешних молодых… И за тебя тоже…

— Брось, сослуживец! Негоже на земле своей родной счеты разводить, — неожиданно серьезно сказал Власов. — Плохо это. Я, может, за эти тихие клены, что под окном, хотел бы жизнь отдать. А ты — за молодых… Жить-то тогда зачем?

— Зачем, затем… — буркнул Тузлеев, закрывая глаза. Ишь ты, пристыдил. Болтун. Вот так все они. Должником еще помирать будешь…

Вошел Борис, с удивлением уставился на старика, лежавшего на власовской койке.

— Здравствуйте.

Тот открыл глаза, глянул на него и снова закрыл.

— Ну, как тебе, старлей, моя напарница? — снова, по-своему, криво улыбался Власов.

— Чудак ты! — рассмеялся Борис и, снята рубаху, пошел к раковине в углу.

— Вот, отец, человек новой формации, — говорил Власов, рассевшись на кровати Бориса. — Пример для нас с тобой и для всего поколения. Человек, готовый все отдать ближнему.

— Ну и дурак, — буркнул Тузлеев. — Оба дураки. Уговорили их врачи.

Женя смотрел на деда, повернув к нему голову и не меняя позы.

— Как раз наоборот, дедушка, — обтираясь, сказал Борис.

— Ну да. Когда б их слушал, так, наверное, давно бы уже… Пятнадцать лет назад они мне операцию предлагали.

— А может, ты бы уже пятнадцать лет инвалидом не был, сослуживец, а? Или неохота уже — не инвалидом?

— Эх-х! Болтун!

— Ну, а в самом деле, сослуживец, какая им корысть тебя оперировать?

— В том-то и беда, что никакой, — оживился Тузлеев. — Не доверяю я этим бессребреникам. Уж тот, кто берет деньги, хоть старается. Плохо сделает — не пойдут к нему. Зубы на полку положит. А так… Вот кровь перелили. Дорогая ведь вещь, да не своя, да без старания. И вот результат: чуть бы еще — и на тот свет спровадила… Нет, я бы лучше деньги заплатил, чтоб быть уверенным.

— В чем же дело? Давай мне деньги, я передам. И будь уверен! — двусмысленно предложил Власов.

— Все болтать бы тебе! — зло сказал Тузлеев, и в этот момент в палату вошел Герман.

— Здравствуйте. О чем ругаетесь?

— Здравствуйте, Герман Васильевич. — Власов поднялся с кровати. — Да вот сослуживец считает, что развращает медицину бесплатная помощь.

— Медицину?!

— Я вот думаю — больных, а он считает — медиков.