— У всех, кто попадал под его воздействие, менялась психика. Ломались наклонности, появлялись скоротечные влюбленности. Люди сами не ведали, какой опасности подвергались.

— Ты так думаешь?

— Поясню свою мысль примером. Я почерпнул его из занятий по физике со своим ментором Делионом. Когда Вильгельм Конрад Рентген открыл свои лучи, они принесли ему высшую премию, точно такую, какой был удостоен Завара. Лучи поначалу не были изучены, как и голубое свечение будатора. Эта аналогия глубже, чем кажется на первый взгляд. Рентгеновские лучи вызвали общий восторг: шутка ли, проходят сквозь непроницаемые перегородки, просвечивают человеческий организм, показывая, что там, внутри. Какой ребенок не хочет знать, как устроена игрушка? Все наперебой лезли под чудесные лучи, чтобы полюбоваться — надо же! — собственным скелетом. А потом выяснилось, что эти лучи — в избыточных дозах — несут человеку страшные, неизлечимые болезни, начиная от рака.

— Голубое свечение опасно?

— Не знаю. Оно еще не изучено. Но то, что воздействует на психику — это точно.

— Так. А почему Завара не женился на Радомилич?

— Он продолжал любить Сильвину, именно в этом корень многих его поступков, необъяснимых с точки зрения здравого смысла.

Шеф подошел к двери, приоткрыл, прислушался к незатихающей музыке.

— Кстати, о здравом смысле, — сказал он. — Что-то я его не вижу в последних действиях Завары.

— Типичная ошибка человека. Ты ищешь логику там, где ее нет. Он сам не знал, чего хотел: то ли примириться со всеми, то ли злоумышленника найти, который хочет выкрасть его изобретение. Для того и будатор на виллу доставил: вот какой я гений, любите меня…

— Его погубила мания преследования.

— Кто сам позаимствовал у других, начинает подозревать всех.

— Змея, жалящая себя в хвост.

— Пожалуй, — согласился Сванте. — В том, что Завара убил сам себя, я вижу отсвет некой высшей справедливости.

— Не могу согласиться. Никакое новое открытие в науке не обходится без жертв.

— Пусть так, это не меняет дела. Каждый свой шаг вперед человечество оплачивает жертвами, и в этом смысле убивает себя.

— Но каждый раз выживает!

— Такова диалектика.

— И в этом надежда на бессмертие человечества.

Какие бы события ни сотрясали мир, они обязательно, по мере хода времени, отходят под сумрачные своды прошлого, открывая дорогу новым, подчас не менее масштабным и трагичным.

И в этом — благо.

Если бы человек все помнил, если бы его мозг не обладал благодетельным свойством забывать… Тогда человек рухнул бы под тяжестью информации, накопленной памятью.

После того, как первая часть следствия закончилась и Сванте Филимен снял с виллы охрану, гости покинули проклятое место.

Какое-то время жила вместе осиротелая семья — Сильвина, Мишель, Мартина и Эребро. Долгими зимними вечерами собирались они в одной из комнат, воскрешая в памяти прошедшие события, о которых узнал весь мир.

Даниель, покидая виллу, оставила Мартине запас тибетского чая.

Но то ли какие-то тайны приготовления утаила, то ли Мартина оказалась невнимательной ученицей, — во всяком случае, чаепитие оказалось неудачным.

Все в один голос, включая Мартину, признали, что получилась бурда, ни на что не похожая.

Сильвина часто ходила в рабочий кабинет Завары, предпочитая это делать одна. Заходила, тщательно закрывала за собой дверь, затем принималась осматривать помещение, заглядывая во все углы. Особенно тщательно обыскивала письменный стол, но он был пуст. Она догадывалась, что Арнольд вел дневник, но отыскать его не могла, это приводило ее в отчаяние. Она ходила по помещению, словно слепая, часами ощупывая бесплотный воздух, словно это было нечто осязаемое. Может быть, Арни где-то здесь, рядом, только хорошенько нужно поискать его?…

— Арнольд, где ты? Откликнись. Дай знак, что слышишь меня, — то шептала, то кричала она.

Устав до изнеможения, снова садилась за письменный стол и смотрела в пустое пространство, подперев голову ладонью. Снова и снова выдвигала ящики, заглядывала в них, перекладывала в сотый раз ничего не значащие бумажки — все важное Филимен забрал с собой. Пыталась вникнуть в обозначения, в сущность математических символов, но смысл даже простейших слов ускользал от нее.

Часто, бродя по помещению, натыкалась на невидимую скамью, составленную Заварой из обрезков фиксированных силовых полей. Каждый раз не могла вспомнить, куда ее передвинула накануне. Вздрагивала, вспоминая, какой мороз здесь был, когда лежал труп Завары, хотя давно уже кондиционер установлен на нормальную температуру.

Однажды, едва не сломав ногу о невидимую скамейку, она решила, что место ей в гостиной, и водрузила ее рядом с аквариумом. И затем пристрастилась сидеть на этом жестком сооружении, не отличавшемся удобством.

И снова, как магнит, тянул ее пустой кабинет. Под впечатлением немыслимых вещей, услышанных от Филимена, экспертов, а главное — от двух ведущих прямого эфира, ей чудилось, что в атмосфере помещения витает ощущение тайны, недосказанности.

Но все здесь было как обычно, когда, входя сюда, она видела Арнольда, низко склонившегося над бумагами. Все было так же, только Завара исчез…

Сильвина была Фанатично убеждена, что Арнольд Завара перешел в параллельное пространство — хотя до сих пор никто из землян не знал, что это такое. А труп, который увезли отсюда, в мед-центр полицейского управления — это труп двойника, но никак не ее Арни. И никто не в силах был доказать ей, что двойники тождественны, что они совпадают во всем…

Иногда она просила, обращаясь в пустоту кабинета:

— Подай знак, Арни, что ты меня слышишь. Толкни занавеску. Или подвинь вот этот листок бумаги на столе.

Затем она напряженно приглядывалась к названным предметам, и ей начинало казаться, что занавеска покачнулась, а лист бумаги чуть-чуть, на доли миллиметра, сдвинулся. Потом приходила минута просветлений, она проводила рукой по лицу, как будто снимая невидимую паутину, и громко произносила:

— Господи, какая я дура. Или умом тронулась? — и тут же оглядывалась в сумасшедшей надежде увидеть невесть откуда появившегося Завару.

Такие посещения изматывали ее. С трудом заставляя себя покинуть кабинет, Сильвина чувствовала себя совершенно опустошенной. Видя такое состояние матери, дети со дня на день откладывали отъезд.

С трудом преодолев лабораторный зал, казавшийся бесконечным, Сильвина без сил опустилась на невидимую скамью, стоявшую подле аквариума. Надо бы поделать кой-какие домашние дела, но ноги плохо слушались, а в висках стучали настойчивые колокольчики. Отдать распоряжения сервороботам, но они в последнее время стали непослушными. Разобраться бы с ними, но нет сил… Она на несколько мгновений прикрыла глаза, пытаясь сосредоточиться и прийти в себя.

— Мама, — услышала она и открыла глаза. Перед нею стояли Мартина с Эребро.

— Что с вами? — спросил Эребро.

— Уже лучше.

— Принести воды?

— Не надо.

Заметив, что молодые люди переглядываются, Сильвина забеспокоилась:

— Что-то случилось? Не томите, говорите сразу.

Эребро сделал шаг вперед.

— Сильвина, благословите нас. Мы решили пожениться.

Она знала, что Эребро безработный: хозяин кафе взял на его место другого технаря.

— Когда свадьба?

— Мы решили, мама, обойтись без свадьбы.

— Так не годится.

— Это мероприятие нам не по карману.

— Деньги я дам. Как же без свадьбы? Только пусть пройдет приличный срок…

— Мы не хотим привлекать ничьего внимания.

— Когда Рабидель улетал, он приглашал нас в гости, — сказал Эребро. — Воспользуемся его приглашением.

— Я давно мечтала увидеть Красную планету, — произнесла Мартина. — Пожить в доме-подсолнухе, посмотреть колонию фертачников…

— Этого добра и в мегаполисе хватает, — махнула рукой Сильвина. Ее до Сих пор жег стыд за дозу фертача, принятую в ночь накануне мозговой атаки, а пережитые ощущения она не могла вспомнить без содрогания.