— Видите ли, профессор... уже давно... — лепечет Джакомино. — С одной бедной сиротою, такой же, как и я... с подругой моей сестры...

Профессор Тоти устремляет на него блуждающий взгляд, совсем угасший; из его открытого рта вырываются нечленораздельные звуки, он заикается:

— И... и... и ты бросил все... так вот просто... и... и... и больше не думаешь о... ни о ком... больше ничего не принимаешь в расчет...

Джакомино слышится в этих словах упрек в неблагодарности, и он мрачно возражает:

— Однако позвольте... Вы что же, меня своим рабом считаете?

— Я считаю тебя своим рабом? — с рыданием в голосе спрашивает профессор Тоти. — Я?! И ты можешь так говорить? Ведь я сделал тебя господином в моем доме! Вот уж поистине черная неблагодарность! Ты, видно, считаешь, что я оказывал тебе благодеяния для моей собственной выгоды? Но что мне это дало, кроме насмешек глупцов, которые не в силах понять и оценить моих подлинных побуждений? Стало быть, и тебе они непонятны, стало быть, и ты не сумел оценить по достоинству чувства несчастного старика, который готовится вскоре покинуть этот мир и был покоен и радовался, что оставляет все в должном порядке, что его маленькая семья не будет нуждаться... и будет счастлива! Мне уже семьдесят лет, не сегодня завтра я умру, Джакомино! Что это взбрело тебе в голову, сынок? Ведь я же вам все оставлю... Что тебе еще нужно? Я не знаю и не хочу знать, кто твоя невеста, если ты ее выбрал, она, должно быть, достойная девушка, ведь ты и сам хороший человек... но подумай... подумай, что... быть того не может, Джакомино, чтобы ты нашел кого–нибудь лучше, чем... да, во всех отношениях... Я имею в виду не только обеспеченное положение... но ведь у тебя уже есть собственная семья, в которой только один я лишний, но и это ведь ненадолго... да я ив счет не иду... Разве я вам докучаю? Ведь я для вас как отец... Могу даже, если хотите... для вашего спокойствия... Но скажи мне, как все это произошло? Как все это случилось? Как это ты вдруг так переменился, сразу?.. Ответь мне! Скажи...

Профессор Тоти приблизился к Джакомино, намереваясь Дружески похлопать его по плечу; но тот весь съежился, как будто охваченный ужасом, и отпрянул назад.

— Профессор! — воскликнул он. — Как вы не понимаете, как вы не видите, что вся эта ваша доброта...

— Что?

— Оставьте меня в покое! Не заставляйте меня говорить! Как вы не понимаете, что такие вещи могут происходить только втайне? А теперь, когда об этом знаете вы, когда все вокруг смеются над вами, над нами, это немыслимо!

— Ах, так ты, стало быть, боишься сплетен? — вскричал профессор Тоти. — И ты...

— Оставьте меня в покое! — повторил Джакомино, в страшном возбуждении размахивая руками. — Оглянитесь по сторонам! Вокруг столько других молодых людей, нуждающихся в поддержке, профессор!

Профессор Тоти почувствовал, что слова эти ранили его в самое сердце: ведь в них таилось жестокое и несправедливое оскорбление для его жены. Он побелел как полотно и, весь дрожа, воскликнул:

— Маддаленина молода, но глубоко порядочна! И ты, черт побери, это и сам прекрасно знаешь! Она после всего этого может и умереть... потому что болезнь ее — здесь, здесь, в сердце... Да, да, неблагодарный! И ты смеешь говорить о других молодых людях? Ко всему еще и оскорбления? Бесстыжий! И ты не испытываешь угрызений совести, ты еще можешь смотреть мне прямо в глаза? Отваживаешься говорить мне такие вещи прямо в лицо? По–твоему, она может переходить вот так, от одного к другому как Бог весть кто? Она, мать вот этого ребенка? Да что ты такое говоришь? Как ты смеешь так говорить?

Побледневший Джакомино в изумлении воззрился на старика.

— Я? — пробормотал он. — Скорее я должен спросить вас об этом, профессор. Простите, но как вы можете так говорить? Вы все это серьезно?

Профессор Тоти закрыл лицо руками, веки его задрожали, голова затряслась, и он разразился судорожными рыданиями. Нини, глядя на него, тоже расплакался. Старик услышал плач ребенка, поднял его и прижал к своей груди.

— Ах, бедный мой Нини... ах, горе–то какое, мой родной, какая беда! Что теперь будет с твоей мамой? И что будет с тобою, малыш? Ведь мамочка твоя так неопытна, а у нее не останется никакой опоры... Ах, какое горе, какая беда!

Профессор поднял голову и сквозь слезы посмотрел на Джакомино.

— Я плачу, — проговорил он, — и меня мучат угрызения совести: ведь я тебе покровительствовал, ввел тебя в свой дом, всегда говорил ей о тебе только хорошее... я разрушил все сомнения, которые мешали ей полюбить тебя... а теперь, когда она, отбросив все колебания, полюбила тебя... она, мать этого малыша... ты...

Он остановился и, дрожа от негодования, сурово и твердо сказал:

— Берегись, Джакомино! Я ведь способен, взяв за руку ребенка, отправиться в дом к твоей невесте!

От бессвязных речей и слез профессора Джакомино бросало то в жар, то в холод; теперь же, при этой угрозе, он умоляюще сложил руки и стал заклинать старика:

__ Профессор, профессор, неужели вы хотите сделаться всеобщим посмешищем?

— Посмешищем? — закричал профессор. — А что мне до этого, когда я вижу, как ты разбиваешь жизнь несчастной женщины, свою собственную жизнь и жизнь невинного малыша? Пойдем отсюда, Нини, пойдем!

Джакомино бросился к нему: — Профессор, вы этого не сделаете!

— Нет, непременно сделаю! — заявил профессор Тоти с решительным видом. — И чтобы помешать твоему браку, я готов даже добиться твоего увольнения из банка! Даю тебе три дня на размышление.

Ведя малыша за ручку, старик идет к дверям; на пороге он оборачивается и с угрозой произносит:

— Подумай, Джакомино! Подумай хорошенько!

Тринадцать лет жила Адриана Браджи затворницей в старом и тихом, как монастырь, доме, в который вошла совсем еще молоденькой девушкой. Все эти годы она не выходила из дома, ее не видели даже у окна редкие прохожие, которым случалось пройти по круто подымавшейся в гору улочке, такой заброшенной и пустынной, что меж булыжниками мостовой пучками росла трава.

В двадцать два года она овдовела, не прожив с мужем и четырех лет, и тем самым умерла для мирской жизни. Теперь ей было тридцать пять, но одевалась она только в черное, как и в день смерти мужа. Черный шелковый платок скрывал ее густые каштановые волосы, которые она уже не укладывала, а лишь расчесывала на пробор и скручивала узлом на затылке. Но ее бледное, с тонкими чертами лицо словно улыбалось нежной и грустной улыбкой.

Это ее добровольное заточение ничуть не удивляло жителей городка, затерянного в горной глуши Сицилии, где суровый обычай предписывал вдове чуть ли не следовать за мужем в могилу и за соблюдением этого обычая ревностно следили все соседи. Вдова обязана была жить уединенно и носить траур до конца своих дней.

Впрочем, женщины из немногих зажиточных семей городка, как девицы, так и замужние, вообще редко показывались на улице — по воскресеньям шли к мессе да иногда ходили друг к другу. Зато уж наряжались как можно богаче, носили платья, заказанные у самых модных портных Палермо или Катании, и драгоценности, причем делалось это не из кокетства: они шли опустив глаза и разрумянившись от смущения рядом с мужем, отцом или старшим братом. Щегольство это было чуть ли не принудительным: выход в гости или в церковь, расположенную в двух шагах, превращался для женщин в настоящую экспедицию, готовиться к которой начинали накануне. Тут речь шла о чести семьи, и мужчины пеклись о женских нарядах, пожалуй, даже больше, чем сами женщины, ибо хотели показать, что могут себе позволить потратиться на своих женщин и знают в этом толк.

А женщины, во всем послушные, покорные, наряжались, как велели мужчины, старались не подвести; совершив короткую вылазку, преспокойно возвращались к своим домашним делам: замужние рожали детей сколько Бог пошлет — таков уж был их удел, а девицы дожидались дня, когда родители скажут: «Иди за такого–то». Выходили замуж, и мужей вполне устраивала эта рабская покорность без любви.