Вот почему, когда Лина нашла свою подругу в столь безутешном горе через целых десять дней после несчастья, она долго не могла прийти в себя от изумления. «Наверно, у нее теперь, после смерти мужа, неважно с деньгами», — решила Лина. И она осторожно осведомилась у подруги, не надо ли ей помочь.

— Нет, нет! — поспешно отказалась Ортензия, вся в слезах. —

Но... понимаешь...

Значит, Ортензия всерьез горевала о муже. Этого Лина никак не могла понять. И она решила поделиться своими сомнениями с Бартолино.

— Ах! — пожимая плечами, воскликнул Бартолино. Он покраснел как. рак от стыда, что его разумная и рассудительная жена не может понять такой простой вещи. — Все–таки... у нее умер муж...

— А! Муж! — воскликнула Лина. — Да он ей в отцы годился!

— А разве этого мало?

— Так он Ортензии и отцом–то не был!

Лина была права. Ортензия слишком много плакала.

Хотя со дня женитьбы Бартолино прошло только три месяца, Ортензия успела заметить, что бедного мальчика очень смущает тот восторг, е каким его молодая жена рассказывает о первом муже. Бартолино всегда удивляло, что Лина непрерывно, ежечасно, точно о живом, вспоминает о покойном муже и в то же время решилась вторично выйти замуж. Дома он поделился своими сомнениями с дядюшкой Ансельмо. Однако тот постарался разубедить племянника. Он доказывал ему, что это говорит лишь об искренности бедняжки и Бартолино не следует на нее обижаться. Ведь раз Лина решила снова выйти замуж, значит, она хотя и не забыла о Козимо Таддеи, но и не хранит память о нем глубоко в сердце. Поэтому она и может безбоязненно говорить о покойном муже с ним, Бартолино. Рассуждения дяди не очень–то убедили Бартолино, и Ортензия это отлично знала. Она могла даже с уверенностью предположить, что после свадебного путешествия странная искренность жены обеспокоила его еще сильнее. И когда супруги Фьеренцо пришли выразить ей свое соболезнование, Ортензия решила показать Бартолино, что она безутешна.

Горе вдовы Мотта произвело на Бартолино такое сильное впечатление, что он впервые решился возразить жене, не желавшей верить в искренность ее страданий.

— А ты разве не плакала, когда умер твой... — с пылающим лицом сказал он жене.

— При чем здесь я! — прервала его Лина. — Во–первых, покойный муж был...

— Еще совсем молодым, — поспешно докончил Бартолино за жену.

— И потом я плакала, — продолжала Лина, — право же, плакала.

— Не очень сильно? — рискнул спросить Бартолино.

— Очень, очень... Но под конец я взялась за ум. Верь мне, Бартолино, слишком уж она убивается.

Однако Бартолино не хотел этому верить: слова жены вызывали в нем лишь еще большее раздражение, но не столько против самой Лины, сколько против покойного Козимо Таддеи. Теперь Бартолино ясно понял, что первый муж внушил ей и свои суждения, и свои взгляды на жизнь. Собственных суждений у нее не было. «Этот человек был, верно, большим циником», — думал Бартолино. Разве покойный муж не подмигивал ему каждый раз, когда он входил в гостиную?

Ах, видеть этот портрет стало для Бартолино невыносимой пыткой; он все время торчал у него перед глазами. Стоило Бартолино войти в кабинет — и вот уже вездесущий Козимо Таддеи улыбается и приветствует его и здесь, как бы говоря: «Входите! Входите, не стесняйтесь! Раньше тут был мой кабинет. Вам это известно? Теперь вы оборудовали здесь свою химическую лабораторию. Не так ли? Не плохая работка! Что ж, мертвые не воскресают, а жизнь берет свое».

Стоило ему войти в спальню — Козимо Таддеи и тут не оставлял его. Хихикая, он приветствовал своего преемника: «Добро пожаловать! Будьте как дома! Покойной ночи! Ну как, довольны вы моей женой? А... я ее недурно обучил... Что ж, мертвые не воскресают, а жизнь берет свое».

Нет, Бартолино не мог больше этого переносить! И в жене, и в самом доме — все, буквально все напоминало ему об этом человеке. Прежде такой спокойный, Бартолино стал теперь нервным, возбужденным, хотя и пытался всячески это скрыть. В конце концов, чтобы заставить жену изменить своим привычкам, он начал вести себя самым странным образом.

Но на его несчастье, все эти привычки Лина приобрела, уже став вдовой. Козимо Таддеи был человеком самого веселого нрава, никаких привычек он не имел, да и не желал иметь. Поэтому при первых же своих чудачествах Бартолино услышал от жены:

— О Бартолино, да ты стал таким же, как покойный муж!

И все–таки Бартолино не хотел признать себя побежденным. Наперекор желанию, почти насильно, он изобретал все новые и новые чудачества. Но что бы он ни делал, Лине казалось, будто тот, другой, поступал точно так же.

Бартолино совсем пал духом, тем более что Лине начали даже нравиться его выходки. Ей казалось, наверно, что теперь она снова живет с покойным мужем.

И тогда, желая дать выход растущему с каждым днем раздражению, он решил насолить жене.

Вообще–то Бартолино мечтал отомстить не столько жене, сколько Козимо, который сумел подчинить ее себе, всю целиком, и до сих пор держит в своей власти. Бартолино воображал, что мысль об измене пришла ему внезапно. На самом же деле она была ему незаметно внушена и подсказана Ортензией, которая, когда Бартолино был еще холостяком, безуспешно пыталась всяческими уловками оторвать его от чрезмерных занятий химией.

Наконец–то Ортензия Мотта смогла взять реванш. Сделав вид, будто ей очень неприятно обманывать подругу, Ортензия тем не менее намекнула Бартолино, что, когда он еще не был женат, она... Словом, все случившееся было неизбежным.

Бартолино не очень понял, почему это было неизбежным. Его, как наивного человека, разочаровала, почти оскорбила та легкость, с какой он добился своей цели.

Он сидел один в комнате старого добряка Мотта и мучился угрызениями совести. Случайно его взгляд упал на какой–то блестящий предмет, лежавший на коврике возле кровати. Вглядевшись, он увидел, что это был золотой медальон с цепочкой. Должно быть, Ортензия уронила его, когда вставала с постели. Бартолино поднял медальон и стал ждать. Нервно теребя медальон в руках, он нечаянно открыл крышку... Открыл и остолбенел. Внутри он увидел миниатюрный портрет Козимо Таддеи.

Покойный муж смотрел на него и приветливо улыбался.

Похоронные дроги, черные в ослепительном сиянии удушливо–знойного, пыльного августовского дня, остановились у подъезда дома, на одной из новых улиц Рима, в квартале Прати ди Кастелло.

Было часа три пополудни.

Все эти новые дома, по большей части незаселенные, казалось, глядели на похоронные дроги темными проемами своих некрашеных окон.

Построенные совсем недавно для того, чтобы в них закипела жизнь, дома эти слишком скоро увидели смерть, которая притащилась сюда за своей очередной жертвой.

Сначала смерть, потом жизнь.

И подъехали эти дроги медленно–медленно, совсем тихонько. Разомлевший от жары кучер в потертом, надвинутом на самый нос цилиндре остановился у первого же попавшегося подъезда, который, как ему показалось, был наглухо закрыт в знак траура, бросил вожжи, закрепил тормоз и разлегся поудобнее на козлах, готовясь соснуть. Одна нога его свисала прямо на переднее крыло экипажа.

Отодвинув засаленную и выцветшую тиковую занавеску, из дверей единственной на всей улице лавки показался полный мужчина с налитым кровью потным лицом и обнаженной грудью, из–под засученных рукавов рубахи виднелись волосатые руки.

— Эй! — окликнул он кучера. — Подай–ка вперед...

Кучер наклонил голову, чтобы получше разглядеть его из–под надвинутого на нос цилиндра, повернул рукоятку мартиникки[8]; хлестнул лошадей и молча проехал мимо бакалейной лавки.

Не все ли ему равно, вперед или назад?

Подъехав к закрытому подъезду соседнего дома, он остановился и снова заснул.

— Осел! — пробормотал лавочник, пожимая плечами. — Не соображает, что в такую жару все подъезды закрыты. Должно быть, впервые занимается этим делом.