Так оно и было. К тому же новая профессия ужасно не нравилась Скалабрино. До этого он уже успел поработать швейцаром и разругаться сначала со всеми жильцами, а потом и с владельцем дома; был он пономарем в Сан–Рокко, где повздорил с приходским священником, и, наконец, кучером наемного фиакра. Три. дня назад он поссорился с владельцами конюшни, и ему пришлось искать новое место. И вот теперь, в этот мертвый сезон, не найдя ничего лучшего, он нанялся кучером в похоронное бюро. Скалабрино знал наверняка, что и здесь переругается со всеми, потому что терпеть не может несправедливости. И потом он — неудачник. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на него: голова, втянутая в плечи, круглые глазищи, желтое, как воск, лицо и красный нос. Главное, это красный нос! Почему–то все принимают его за пьяницу, а он даже и вкуса вина не знает!

— Эх!

Он по горло сыт такой жизнью. Рано или поздно он в последний раз как следует поссорится с рекой, а потом — всему конец.

А пока, под палящим солнцем, снедаемый скукой и мухами, Скалабрино дожидался своего первого пассажира. Мертвеца. Но, надо же! вынесли его через добрых полчаса, да еще из другого подъезда, с противоположной стороны улицы.

— Ах ты дохлятина, — сквозь зубы ругнул он мертвеца, разворачивая дроги, в то время как носильщики, изнемогавшие под тяжестью убогого гроба, покрытого черной кисеей с белой каемкой, злобно чертыхались.

— Ах ты дохлятина (это уж они ему, Скалабрино)... Черт бы тебя побрал! Тебе что, номер дома не сказали?

Скалабрино молча развернул дроги, подождал, пока носильщики открыли дверцу и установили свою ношу.

— Трогай!

И он тронулся медленно, неторопливо, как и приехал сюда; нога его по–прежнему покоилась на переднем крыле, цилиндр был надвинут на самый нос.

Жалкие похоронные дроги. Ни траурных лент, ни цветов.

Сзади одна–единственная провожатая.

На ней было темное муслиновое платье, расшитое желтыми цветочками, лицо закрывала черная вуаль; она шла, держа на плече раскрытый зонтик, ярко сверкавший под солнцем.

Провожает покойника в последний путь, а сама прикрывается от солнца зонтиком. И голову опустила скорее от стыда, чем от горя.

— Приятной прогулки, Рози! — крикнул ей вслед лавочник в расстегнутой на груди рубахе, показавшийся снова из дверей лавки. И, наклонив голову, глупо рассмеялся.

Розина повернулась и посмотрела на него сквозь вуаль; она подняла руку в маленькой нитяной перчатке и приветливо помахала ему, потом опустила руку, чтобы поправить платье, отчего приоткрылись ее туфли без каблуков.

А все–таки она надела нитяные перчатки и зонтик захватить не забыла.

— Бедного сора[9] Бернарди, словно собаку, хоронят, — раздался чей–то громкий голос из раскрытого окна.

Лавочник посмотрел вверх и снова опустил голову.

— Профессор, а сзади одна паршивая служанка... — донесся из другого окна голос какой–то старухи.

Среди пустынной, залитой солнцем улицы эти голоса, долетавшие сверху, звучали как–то странно.

Прежде чем свернуть за угол, Скалабрино предложил, Розине нанять извозчика: так ведь будет быстрее — тем более что, кроме нее ни одна живая душа не пришла на похороны.

— Под таким солнцем... в такое время... — Розина отрицательно покачала головой. Она дала обет пешком проводить хозяина до угла виа Сан–Лоренцо.

— Да что он тебя видит, твой хозяин?

Но та ни в какую/ Обет. Извозчика она если и наймет, то позже, по дороге в Кампо Верано.

— А если я сам заплачу извозчику? — настаивал Скалабрино.

— Ни за что. Обет.

Скалабрино еще раз чертыхнулся из–под цилиндра и медленно поехал дальше, сначала через мост Кавура, потом по виа Томачелли, виа Кондотти и дальше через пьяцца ди Спанья, виа Дуе Мачелли, Капо Ле Казе и виа Систина.

До сих пор он кое–как боролся со сном; надо было объезжать другие экипажи, трамваи, автомобили. Ведь он понимал, что никто не уступит дороги из уважения к такой жалкой похоронной процессии.

Но когда Скалабрино по–прежнему шагом проехал через пьяцца Барберини и поднялся по виа Сан–Никколо да Толентино, он снова спустил ногу на крыло переднего колеса, надвинул цилиндр на самый нос. И опять заснул.

Ведь лошади сами знали дорогу.

Редкие прохожие останавливались и смотрели на него со смешанным чувством удивления и гнева. Сон кучера на облучке и сон мертвеца в гробу, сон в холоде и темноте и сон под палящими лучами солнца; и потом эта единственная провожатая позади, с ярким зонтиком и под вуалью; словом, весь вид у похоронной процессии, неслышно и одиноко тащившейся в эту нестерпимую жару, был такой, что просто тошно становилось.

Нет, приличные люди не так отправляются на тот свет. Даже день, час, время года — и те были выбраны неудачно. Казалось, покойник не отнесся к своей смерти с подобающей серьезностью. Это раздражало прохожих. «Подумать, так кучер, может, и прав, что спит себе преспокойно».

И Скалабрино продолжал спать до самой виа Сан–Лоренцо! Но лошади, одолев подъем и свернув на виа Вольтурно, вздумали слегка ускорить шаг, и тут Скалабрино проснулся.

В то же мгновение он увидел слева на тротуаре худого бородатого мужчину в больших черных очках и мышиного цвета костюме и почувствовал, как в лицо ему, сбив цилиндр, угодил здоровенный сверток.

Прежде чем Скалабрино успел прийти в себя, мужчина бросился наперерез лошадям, остановил их и, угрожающе размахивая, руками, словно собираясь швырнуть ими в обидчика (увы, ничего другого поблизости не оказалось), истошно завопил:

— Это мне? Мне? Ах ты негодяй! Каналья! Бандит! Отцу семейства? Отцу восьмерых детей! Бандит! Мошенник!

Все прохожие, лавочники, покупатели мигом столпились около дрог; жильцы соседних домов высунулись из окон, на шум с окрестных улиц сбежались любопытные; не понимая, что происходит, они растерянно перебегали от одного к другому, становились на цыпочки. — Что тут случилось?

— Хм... похоже, что... говорят, что... не знаю!

— Там мертвый, да? Где?

— Да на дрогах же!

— Хм!.. Кто умер?

— С него возьмут штраф!

— С мертвеца?

— С кучера...

— А за что?

— Хм! Похоже, что... говорят, что...

Между тем тощий господин в мышином костюме продолжал возмущаться около витрины кафе, куда его оттащили; он требовал, чтобы ему вернули сверток, которым он запустил в кучера. Однако никто не мог пока понять, зачем такой почтенный синьор бросил этот сверток. На дрогах помертвевший от страха Скалабрино, щуря близорукие глаза, поправлял помятый цилиндр и давал объяснения полицейскому, который среди всеобщего шума и толкотни что–то записывал.

Наконец дроги тронулись, и шумящая толпа расступилась, чтобы дать им дорогу. Но когда снова засеменила за дрогами единственная провожатая с опущенной на лицо черной вуалью и с ярким зонтиком в руках, все умолкли. Лишь какой–то сорванец–мальчишка громко свистнул.

Что же все–таки произошло?

Да ничего. Просто небольшая рассеянность. Еще три дня назад Скалабрино был извозчиком; и вот когда он, разомлевший от солнца, внезапно проснулся, то забыл, что едет на похоронных дрогах. Ему показалось, что он по–прежнему сидит на козлах фиакра.. Привыкнув за много лет приглашать прохожих воспользоваться его услугами и увидев, что какой–то господин в мышиного цвета костюме стоит на тротуаре и смотрит на него, Скалабрино подал ему знак, предлагая прокатиться. И вот из–за подобного пустяка этот господин поднял такой шум и крик...

Когда конюх вышел, ругаясь крепче обыкновенного, Фофо повернулся к Неро, новому своему товарищу, и тяжело вздохнул.

— Ясно! Чепраки, подпруги и плюмажи. Для начала неплохо, друг мой. Сегодня — по первому разряду.

Неро отвернулся. Он не позволил себе фыркнуть, потому что был хорошо воспитан. Но совсем ни к чему откровенничать с этим Фофо.