Лоретта, понятно, набросилась на него, как рассвирепевшая кошка.

Кстати, что она там так долго делает? Почему не возвращается с йодом, бинтом и ватой? Убежала вся в слезах, бедняжка...

Теперь ей, Лоретте, хочется быть любимой. Любимой им, должно быть, именно потому, что он к ней равнодушен. Ну, не безумие ли это? Ведь если бы он ее по–настоящему любил, то непременно убил бы. Да, ему необходимо это равнодушие, ибо только оно помогает сносить позор, виновница которого — она, Канделора. Избавиться от этого позора? Но разве это возможно теперь, когда они оба уже навсегда опозорены? Единственное, что им остается, — не придавать значения всему происходящему и продолжать дальше: ему — писать картины, ей — развлекаться, сегодня с Кико, завтра с другим или же с Кико и с кем–нибудь другим одновременно, а главное — легко, не размышляя. Дело житейское, пустяки... Так или иначе, в жизни все проходит без следа. Но позволительно ли смеяться над уродством, над тем, кто обречен страдать, влача свою безобразную оболочку до той поры, пока он вместе с нею не обратится в прах? Все сущее несет на себе проклятье собственной формы, ему суждено быть таким, и только таким — вечно. Именно в том, чтобы дать почувствовать проклятье формы, и состоит новизна его искусства. Он–то хорошо знает, что всякий горбун должен покорно нести свой горб. Поведение людей подчиняется тому же закону, что и форма. Сделанного нельзя уже ни исправить, ни изменить. Так, к примеру, Канделора, что бы она ни делала, никогда уже не будет так чиста, как в пору бедности. Хотя чистой она, пожалуй, никогда не была, даже в детстве. Иначе она не могла бы веселиться теперь, после всего...

Но откуда же в ней эта внезапная, болезненная жажда чистоты? Это стремление любить его и жить с ним вдвоем спокойной, скромной и тихой жизнью? С ним? После всего, что произошло? Как будто он сейчас в состоянии относиться серьезно к чему бы то ни было, а тем более к любви, к ее любви, опошленной шутовской фигурой Кико, и того критика, и многих других, которые, крепко обнявшись, казалось, несутся вокруг него и Канделоры в шумном веселом хороводе!

Ох! Кровь совсем запеклась, кисть да и вся рука распухли, вены вздулись.

Нане Папа стряхивает раздумье и устремляется к вилле. Дважды — сперва на лестнице, затем в передней — громко зовет:

— Канделора! Канделора!

Голос его гулко отдается в пустом доме. Никакого ответа. Он входит в комнату, расположенную рядом со студией, где стоит его письменный стол, и испуганно шарахается. В этой светлой, залитой солнцем комнате прямо на полу лежит Канделора; она вытянулась во всю длину, платье ее измялось и завернулось, обнажив бедро. Он подбегает, приподнимает ей голову. Господи, что она сделала? Рот, подбородок, шея, грудь — все слилось в сплошное темно–желтое пятно.

Она, видно, выпила целый пузырек йода!

— Это ничего, ничего! — кричит он. — Как ты могла сделать такую глупость, Лоретта? Девочка моя... Но это пустяки! У тебя пожжет немного внутри... Вставай же, вставай!

Нане пробует поднять ее и не может: бедняжку свела судорога. Теперь он больше не называет ее бедняжкой, он шепчет: «Девочка моя... девочка...» Ему кажется немного смешным, что она выпила настойку йода. «Девочка моя, — повторяет он и прибавляет: — Глупышка ты моя!...» И старается оправить ее легкое голубое платье, прикрыть бедро, нагота которого ему неприятна. И отводит глаза, чтобы не видеть этот почерневший рот... Материя рвется от прикосновения его дрожащей руки и еще больше обнажает тело.

Он один на всей вилле. Лоретта только утром возвратилась с морских купаний, а перед отъездом ей вздумалось отпустить всю прислугу. Поэтому никто не может помочь ему поднять ее с пола; некого послать за извозчиком, чтобы отвезти ее в больницу, где окажут немедленную помощь. Но тут, к счастью, с дороги доносится гудок автомобиля: это Кико, барон. И тотчас же появляется сам Кико, одетый с подчеркнутой элегантностью; его тупое, старообразное лицо, которое так не вяжется со стройной еще фигурой, выражает недоумение и растерянность.

— О! Что здесь произошло?

Непроизвольно он вставляет монокль в глаз и пристально разглядывает обнаженное бедро Канделоры.

— Да помоги же мне, черт тебя побери, поднять ее! — с раздражением кричит Нане. — Ты же видишь, мне одному не справиться.

Но когда они поднимают Канделору, из ее руки, плотно прижатой к телу, на пол неожиданно падает пистолет, а на груди — там, где сердце, — оба замечают кровавое пятно.

— А–а! — стонет Нане, перенося с помощью барона тело Канделоры в спальню.

Нет, не судорога, а смерть сковала тело несчастной Лоретты. И, уложив ее труп на постель, Нане Папа как безумный кричит барону:

— Кто еще был с вами на купаньях? Скажи мне, кто еще был с вами на купаньях в этот раз?

Ошеломленный Кико называет несколько имен.

— Ах, дьявол! — свирепо рычит Нане, набрасывается на барона, хватает его за горло и, не помня себя, трясет изо всех сил. — Выходит, все вы, богачи, такие жалкие болваны?!

— Это мы болваны? — лепечет вконец растерявшийся Кико, пятясь от Нане.

— Ну да! Ну да! Ну да! — продолжает с ожесточением вопить Нане Папа. — Ведь это вы, жалкие болваны, пробудили у бедняжки желание быть любимой мною! Понимаешь? Быть любимой мною! Мною! Мною!

Он падает на труп Канделоры и разражается безутешными рыданиями.

Сто пятьдесят номеров. Три этажа. Три ряда одинаковых окон; низенькие решетки на подоконниках, серые рамы, серые ставни — распахнутые, плотно закрытые, приоткрытые.

Фасад непригляден и не внушает доверия. Но какой бы он ни был, все равно, если смотреть с улицы, такими смешными кажутся эти сто пятьдесят коробок, по пятидесяти в ряд, и люди, копошащиеся за оконными стеклами.

И все же это вполне приличная и очень удобная гостиница; есть тут и лифты, и расторопные лакеи, и удобные постели, и хороший ресторан, даже автомобиль есть. Многие жалуются, что дорого... Но, в конце концов, все признают, что хотя в других гостиницах и платишь меньше — там куда хуже;, а потом, она в самом центре, в самом оживленном месте города, это тоже немалое преимущество. Хозяина не беспокоят жалобы на высокие цены — он никого силой не держит. Гостиница и так всегда переполнена. Утром, когда приходит пароход, или днем, когда прибывают поезда, многим действительно приходится идти в другие гостиницы; однако не потому, что здесь хуже, а потому, что не хватает номеров.

Здесь останавливаются коммивояжеры, мелкие дельцы, провинциалы, приехавшие по торговым делам, или с жалобой в суд, или за советом к врачу — все ненадолго, дня на три–четыре, а то и меньше. Иногда всего на одни сутки.

Чемоданчиков тут много, больших чемоданов мало.

Приезжают, уезжают, постоянно сменяются, с раннего утра до полуночи. У здешнего управляющего голова идет кругом. Не успеешь оглянуться — нет номеров. Через две минуты — три, четыре, пять номеров освободились! Номер пятнадцатый на первом этаже... Тридцать второй на втором... Второй, двадцатый, сорок пятый — на третьем... А вот еще двое приехали! Бывает, кто–нибудь приедет очень поздно и получает лучший номер в первом этаже; другой прибыл минутой раньше — вынужден довольствоваться пятьдесят первым номером на самом верху. (На каждом этаже пятьдесят комнат, но есть три пятьдесят первых номера, потому что везде пропущен номер семнадцатый; после шестнадцатого идет сразу восемнадцатый. Число хорошее, оно несчастья не приносит.)

В этих комнатах останавливаются те, кто бывает здесь часто: они зовут коридорных по имени и очень гордятся, что их тут знают — не то что других, случайных, которых называют по номеру комнаты. Это — люди бездомные, путешествуют круглый год, с чемоданом не расстаются, им везде хорошо, они ко всему привыкли и всегда довольны собой.

А новички чувствуют себя плохо. Они беспокоятся, они растерянны, им не по себе. Они не только уехали из родных мест — они уехали от самих себя. От своих привычек, от знакомой обстановки и знакомых вещей, которые воплощали будничное, убогое существование. Они не узнают себя, все словно застыло, повисло в пустоте, и они не знают, как эту пустоту заполнить; особенно их пугает, что в любой момент, из–за любого пустяка, самые обычные предметы могут повернуться новой стороной, могут возникнуть какие–то незнакомые мысли и желания. Им удивительна и любопытна эта новая, необычная, загадочная действительность; она не только вокруг, она и внутри, в них самих.