— Да, да, от дурного глаза, от дурного глаза... — повторил дон Маркино.

Окончив благословение, он поторопился затворить двери храма, сославшись на то, что ветер задувает светильник; Нунциата все еще продолжала стоять на коленях. Однако не успел дон Маркино пройти по внутреннему коридору, соединявшему церковь с его домом, как с паперти до него донесся пронзительный вопль, походивший на крик раненого животного. Навстречу ему уже бежали перепуганные сестра и служанка.

— Что там еще случилось? — завопил дон Маркино. — Клянусь, я больше не позволю себя беспокоить, даже если земля разверзнется под ногами!

Но все же побеспокоиться ему пришлось, потому что жители Стравиньяно сбежались в ту ночь на крики несчастной Нунциаты, которая внезапно обнаружила, что ее мальчик умер на скамье. И на сей раз дону Маркино пришлось одолжить свою ослицу тому крестьянину, который из человеколюбия согласился отвезти в Сорифу мертвого ребенка. Переминаясь на своих кривых ногах и ежась от холодного ветра, священник обращался к возбужденной толпе крестьян:

— Подумать только, она захотела благословить козу, а не мальчика!

Однако все с негодованием отворачивались от него, а он втягивал голову в плечи и выставлял перед собою растопыренные руки; при этом углы его рта опускались, и он бормотал:

— Нет, не могу я понять, что это за люди!

Война началась совсем недавно.

Марино Лерна добровольно поступил в офицерскую школу и, пройдя ускоренный курс обучения, был выпущен в звании лейтенанта пехоты; после недельного отпуска, проведенного дома, он отбыл в Мачерату, где была расквартирована его часть — Двенадцатый полк бригады Казале.

Прежде чем отправиться на фронт, Лерна рассчитывал провести здесь несколько месяцев, обучая новобранцев. Однако три Дня спустя, когда он находился во дворе казармы, чей–то голос неожиданно выкрикнул его фамилию. На лестнице он столкнулся с остальными одиннадцатью лейтенантами, прибывшими в Мачерату из различных офицерских школ.

— Куда? Зачем?

— Наверх, в залу. К полковнику.

Стоя вместе с товарищами навытяжку возле массивного стола, заваленного бумагами, он с первых же слов полковника карабинеров, на которого было возложено командование казармой, понял, что, должно быть, получен приказ об их отправке на фронт.

Ослепительное июньское солнце заливало ярким светом просторный двор, и глаза молодого офицера сначала не могли различить в этой темной угрюмой зале ничего, кроме расшитого серебром воротника на мундире полковника, его розового, продолговатого лошадиного лица, как будто перерезанного пышными усами, и бумаг, белевших на столе.

В бурной сумятице мыслей и чувств значение слов, произнесенных резким металлическим голосом командира, не сразу дошло до него. Он напряг все свое внимание... да, да, речь шла именно об этом: приказ об их отправке вечером следующего дня.

Всем уже было известно, что батальоны двенадцатого полка занимали на фронте одну из наиболее опасных позиций у Подгоры; многие молодые офицеры нашли там свою смерть во время тяжелых и бесплодных атак. Вот почему и потребовалось незамедлительно послать пополнение.

Едва полковник отпустил офицеров, душевное напряжение каждого из этих двенадцати юношей в первую минуту вылилось в странное оцепенение, как будто все они внезапно опьянели. Однако почти тотчас же оно уступило место судорожному взрыву шумного веселья; но вскоре все они опомнились и наперебой стали убеждать друг друга, что веселятся от всей души.

Все единодушно решили не мешкая отправиться на телеграф и в осторожной форме сообщить родителям о предстоящем отъезде.

Все, кроме одного. Это был один из восьмидесяти молодых лейтенантов, окончивших вместе с Марино Лерной офицерскую школу в Риме; он тоже получил назначение в двенадцатый полк. Фамилия его была Сарри; этого Сарри Марино Лерна недолюбливал и вовсе не хотел служить с ним в одной части, но именно тот волею судьбы был выделен из числа восьмидесяти курсантов римской офицерской школы и направлен вместе с Лерной в один полк.

По правде сказать, Сарри некому было телеграфировать о своем отъезде. За три дня, проведенных вместе с ним в Мачерате, Марино Лерна не то чтобы полностью переменил свое мнение о Сарри, но все же стал гораздо лучше относиться к нему, быть может, потому, что наедине с ним Сарри отбросил свои надменные замашки, которые восстанавливали против него товарищей по офицерской школе. Марино Лерне теперь казалось, что он понял источник надменности Сарри: ее причиной было почти безотчетное стремление этого юноши не смешивать собственных чувств с чувствами других, а доказывать всеми возможными способами, что он испытывает не просто иные, а прямо противоположные чувства; при этом Сарри нисколько не заботился об уважении окружающих. Можно сказать, не столько сам Сарри, сколько его манера держать себя возбуждала неприязнь к нему, которой он, между прочим, даже гордился. Сарри был богат и совершенно одинок и мог поэтому вести себя так, как ему заблагорассудится.

Из Рима он привез с собой в Мачерату девицу легкого поведения, которую содержал уже около трех месяцев; она была хорошо знакома его товарищам по офицерской школе. Сарри рассчитывал пробыть в тылу, по крайней мере, месяц и собирался за это время вкусить, как он сам выражался, ото всех плодов, и прежде всего от самого доступного — от плотской любви; он не сомневался, что ему суждено погибнуть на войне; к тому же мысль, что после окончания войны ему пришлось бы жить в стране, где будет полным–полно героев, окруженных поклонением, казалась ему невыносимой.

Когда Марино Лерна собрался уже идти на телеграф, он увидел Сарри и спросил его:

— А ты не пойдешь? Сарри пожал плечами.

— То есть... Я хотел сказать... — продолжал Лерна, смешавшись и стараясь исправить свою неловкость. — Я хотел попросить у тебя совета.

— Почему именно у меня?

— Сам не знаю... Понимаешь, когда я три дня тому назад уезжал из Рима, я обнадежил отца и мать...

— Ты единственный сын?

— Да, а что?

— Сочувствую тебе...

— А, понимаю, из–за моих родителей... Так вот, я обнадежил их, сказав, что меня отправят на фронт не раньше чем через несколько месяцев и что перед тем, как уехать, я непременно повидаюсь с ними в...

Он собирался сказать «в последний раз», но замялся. Сарри все понял и усмехнулся:

— Ты так и скажи: «в последний раз».

— Нет, почему же? Станем надеяться, что нет, тьфу, тьфу, не сглазить! Скажем, повидаться «еще раз» перед отъездом.

— Ну ладно, а дальше что?

— Подожди. Отец взял с меня слово, что, если мне откажут в отпуске, я заблаговременно извещу его, чтобы он мог приехать сюда вместе с мамой и проститься со мною. А теперь вот мы отправляемся завтра в пять вечера.

— Если они выедут нынче десятичасовым поездом, — заметил Сарри, — они будут здесь завтра в семь утра и смогут провести с тобою почти, целый день.

— Итак, ты мне советуешь?! — воскликнул Марино Лерна.

— Нет, что ты, — ответил Сарри не задумываясь. — Скажи–ка, тебе удалось уехать из Рима без слез?..

— Нет, конечно! Мама горько плакала.

— И тебе этого еще мало? Тебе хочется снова увидеть ее плачущей? Сообщи им, что уезжаешь сегодня вечером и простись по телеграфу! Так будет лучше и для тебя, и для них.

Затем, увидя, что Лерна в смятении и нерешительности, Сарри сказал:

— Прощай! Пойду сообщу Нини, что мы завтра уезжаем. То–то смеху будет! Она ведь меня любит. Ну, если эта вздумает плакать, я ее просто прибью.

С этими словами он ушел.

Марино Лерна отправился на телеграф, все еще сомневаясь, последовать ли ему совету приятеля или нет. Там он нашел своих товарищей, все они один за другим посылали прощальные телеграммы; Марино поступил так же; но затем он подумал, что совершает предательство по отношению к своей бедной матери И отцу. Он тут же послал еще одну срочную телеграмму, в которой предупредил родителей, что если они выедут в тот же вечер десятичасовым поездом, то прибудут вовремя и успеют проститься с ним перед разлукой...