Мать Марино Лерны была женщина строгая, старинного склада, какие еще встречаются в провинции.

Прямая, жилистая, довольно поджарая, но не худая, в своем неизменном корсете, она вечно тревожилась, подозрительно и недоверчиво озиралась по сторонам, и ее острые крысиные глазки беспокойно перебегали с предмета на предмет.

Она до такой степени обожала своего единственного сына, что ради него, дабы не расставаться с ним, когда он поступил в университет, покинула свой уютный старинный деревенский дом в Абруццах, пожертвовав патриархальным укладом своей жизни; вот уже два года, как она обосновалась в столице, где чувствовала себя совершенно затерянной.

Утром следующего дня она прибыла в Мачерату в таком состоянии, что сын внезапно пожалел о том, что заставил ее приехать. Однако мать протестовала. «Нет, нет», — повторяла она, выйдя из вагона; потом обняла сына за шею и, не в силах разжать рук, припала к его груди, лепеча сквозь слезы: — Не говори так, Ринуччо, не говори так...

Отец между тем с суровым видом похлопывал сына по плечу. Он–то был ведь как–никак мужчина. И потому не плакал.

В Риме, перед самым отъездом, он беседовал с одним незнакомым господином, сын которого был на передовых позициях с первых дней войны, а дома у него осталось еще двое малышей. Так, просто, короткий разговор. Разговор двух отцов, и только.

И никто при этом не плакал...

Однако отчаянные усилия любой ценой сдержать слезы (о чем говорили его лихорадочно блестевшие глаза) придавали худой и опрятной фигуре отца Марино нарочитую и потому несколько комическую торжественность, и он являл собою еще более тягостное зрелище, чем горько рыдавшая мать.

Он был, без сомнения, крайне возбужден, намекал на свой разговор с тем незнакомым господином, силясь таким образом скрыть свое беспокойство. Между тем все это привело в конце концов к довольно неожиданному результату: он вдруг как бы. взглянул на себя со стороны, заметил свое сильное возбуждение едва прикрытое личиной наружного спокойствия, и невольно испытал острую боль и тоску, сравнив собственное поведение с неприкрытым, сильным, хотя и безмолвным волнением сына который страдал от слез матери и утешал ее больше лаской нежели словами.

Как и предвидел Сарри, расставание превратилось для всех в ненужную, бесполезную муку...

Проводив родителей в гостиницу, Марино Лерна должен был спешно отправляться в казарму, откуда возвратился лишь около полудня. И, едва закончив здесь, в номере, свой обед, потому что мать, у которой глаза распухли от слез, не могла спуститься в ресторан (к тому же она с трудом держалась на ногах), едва выйдя из–за стола, он должен был опять мчаться в казарму за последними инструкциями. Таким образом, отец с матерью увидели его снова только за несколько минут до отъезда.

Зато какую великолепную речь, длинную и рассудительную, попытался произнести отец, оставшись наедине с женою. Сколько превосходных мыслей высказал он в этой речи, часто глотая,, воздух и проводя дрожащей рукой по трясущимся губам: нет, она не должна так плакать, ведь нигде не сказано, что Ринуччо... Боже избави... события могут принять совсем иной оборот... полк ведь могут теперь отвести во второй эшелон, раз уж он, как говорят, с самого начала войны находится на передовых позициях... и затем, если бы все солдаты, уходящие на фронт, погибали, тогда пиши пропало!.. Куда вероятнее, что его ранят... легко ранят... например, в руку... Бог поможет их мальчику... зачем же причинять ему горе своими слезами? Да... да... видя, как она безутешно плачет, Ринуччо расстроится, конечно же, он расстроится.

Однако мать утверждала, что она тут ни при чем. Это все ее глаза... да, глаза... Что с ними поделаешь? Каждое слово» каждое движение сына так странно, так мучительно действует на нее, как будто все уже позади...

— Понимаешь, всякое его слово доходит до меня словно бы из прошлого, точно он не сейчас говорит, а уже говорил когда–то... Да, да! Мне чудится, будто мальчика уже нет здесь больше... Что я могу с этим поделать?.. О Господи, Господи...

— Ну, разве не грешно думать так?

— Что ты такое говоришь?

— Говорю, что это грех! А я стану смеяться, вот увидишь, я стану смеяться, когда он будет уезжать!

Еще немного, и они бы непременно поссорились. Ожидание сына превратилось для них в нестерпимую муку. Господи Боже, как это его начальники не понимают, что последние минуты перед разлукой должны быть отданы несчастным родителям?

Их волнение стало просто невыносимым, когда они увидели, что товарищи Марино начали один за другим съезжаться в гостиницу; молодые офицеры собирали свои вещи и тотчас же отправлялись на станцию. Ординарцы сносили вниз сундучки, мешки, шинели, сабли, и экипажи стремительно мчались к вокзалу.

Марино, который ушел из казармы чуть ли не последним, забежал еще по дороге в гостиницу за парой тяжелых походных сапог, заказанных им накануне; потому он и задержался.

Это было не прощание, а сплошные муки, спешка и суета. Марино Лерна рисковал опоздать к поезду. И в самом деле, когда вместе с отцом и матерью он приехал на вокзал, дверцы вагонов уже начали задвигаться: он едва успел вскочить в какой–то вагон, откуда товарищи громко звали его, и состав тотчас же тронулся, провожаемый воплями, плачем и последними напутствиями; провожающие махали руками, платками и шляпами.

Синьор Лерна размахивал своей шляпой еще очень долго, но безо всякой уверенности в том, что сын его видит. Когда же раздосадованный тем, что ему не удалось как следует проститься с Марино, еще наполовину оглушенный разлукой, он обернулся к стоявшей рядом с ним жене, то не обнаружил ее возле себя: несчастную мать унесли в обмороке в зал ожидания.

На вокзале мало–помалу воцарилась тишина. Платформа опустела. В безмятежном сиянии долгого, медленно клонившегося к закату летнего дня лишь блестели железнодорожные рельсы да слышался далекий неумолчный звон цикад. Все экипажи возвратились в город, увозя с собою тех, кто только что проводил на фронт своих близких; и когда мать Марино Лерны пришла наконец в себя и почувствовала, что в состоянии вернуться в гостиницу, на площади перед вокзалом не оказалось ни одной кареты.

Станционный сторож пожалел ее и вызвался сходить и соседний гараж за омнибусом, который, должно быть, уже возвратился из города.

Синьора Лерна, которую, поддерживая под руки, почти внесли в омнибус, заняла место рядом с мужем, и громоздкая машина уже было тронулась с места, как вдруг на подножку торопливо вскочила неизвестно откуда появившаяся молоденькая блондинка в огромной соломенной шляпе, украшенной розами. На ней было причудливое, чрезмерно открытое платье; ресницы и губы у нее были накрашены. Она горько плакала.

То была очень красивая женщина.

В одной руке она сжимала крохотный вышитый платочек голубого цвета, другую, унизанную кольцами, приложила к правой щеке, как. будто старалась прикрыть багровый след от ужасной пощечины.

Это была та самая Нини, которую лейтенант Сарри привез с собою из Рима три дня тому назад.

Отец Марино Лерны тотчас же понял, какого сорта женщиной была эта блондинка. Но супруга его ничего не поняла и, очутившись лицом к лицу с другой женщиной, плакавшей, как и она сама, не удержалась и спросила:

— Вы, верно, мужа проводили?

Но та, прижимая свой кукольный платочек к глазам, отрицательно покачала головой.

— Тогда, должно быть, брата? — допытывалась мать Марино. Тут муж незаметно толкнул ее локтем.

Молодая женщина, видимо, заметила это; так или иначе, она поняла, что заблуждение пожилой дамы на ее счет не может долго продолжаться, и промолчала.

Однако она поняла и нечто другое, гораздо более грустное. Она поняла, что помешала матери плакать, ибо теперь эта старая дама будет стыдиться смешивать свои слезы с ее слезами.

А между тем ведь и ее слезы были вызваны горем, но только куда более редким, чем всем понятное и естественное горе матери.