Было около трех часов пополудни, когда я, приоткрыв дверь спальни Ивана Тимофеевича, застал его за пересмотром старых фотографий.

— Входи, — сказал он, не оборачиваясь ко мне. Он сидел спиной к двери на своей кровати, на которой были разложены многочисленные фотоснимки. Одни из них были совершенно старыми, обтрепанными по краям, другие, цветные и черно-белые, в хорошем состоянии.

Отодвинув большой альбом для фотографий, я сел рядом со стариком.

— Вот, решил посмотреть фотографии, — снимая очки и смотря на меня своими близорукими глазами, проговорил Иван Тимофеевич. Потом он снова надел очки и протянул мне небольшую стопку черно-белых снимков.

— Это мы с Риточкой в Крыму, — с нежностью в голосе сказал старик, и я заметил, как в его глазах появилась приятная грусть воспоминаний. — Правда, она хороша собой?

— Бесспорно, — сказал я. На снимке был Иван Тимофеевич, обнимающий Маргариту Семеновну. Он был в солнцезащитных очках, которые снова входят в моду сегодня и в безрукавке. А Маргарита Семеновна, с сияющей улыбкой, в шляпке с широкими полями, которая так ей шла, была просто неотразима. — Сколько вам здесь лет? — поинтересовался я и посмотрел на оборотную сторону фотографии, на которой было написано «Крым. Алупка. 1979.»

— Лет по сорок, наверное. Ну да, по сорок. Это ж семьдесят девятый год. Правда, она красавица была? — с улыбкой спросил старик.

— Еще какая! — нисколько не преувеличивая, ответил я.

Следующая фотография была похожа на первую. Она также была сделана в Алупке, только на фоне обнимающихся Ивана Тимофеевича и Маргариты Семеновны высилась гора Ай-Петри. Я узнал это место сразу, потому что мы с матерью два раза отдыхали летом в Алупке.

Следом шли фотографии разных лет, сделанные в Гаграх, в Сочи, на озере Байкал, в Чехословакии.

— А это кто? — указывая на одну фотографию, осведомился я. — Тот, что справа обнимает Маргариту Семеновну?

— А-а-а, это мой родной брат Тимофей, названный так в честь нашего отца.

— Интересно! Но вы мне о нем не рассказывали.

— Я, честно говоря, не очень люблю о нем рассказывать.

— С ним что-то случилось? — не унимался я.

— Нет. Не то, чтобы случилось, — начал старик.

— Если не хотите, не рассказывайте, Иван Тимофеевич, я не настаиваю.

— Помнишь, я говорил тебе, что мне один монах знаком. Ну, может, месяц назад говорил, помнишь?

— Это когда мы беседовали… Ах, да вспомнил! Но вы так ничего и не сказали.

— Так вот, — мерно продолжал Иван Тимофеевич, — этот монах и есть мой брат. Только на этом снимке он еще мирской человек. Это только через год, после этой поездки в Ялту, он поступит послушником в один из монастырей.

— Ваш брат — монах! — удивился я. — А где он теперь?

— Он умер при весьма странных обстоятельствах в Сибири, — нехотя сказал старик и сделал вид, что не хочет продолжать.

— Я что-то не очень понимаю, — не отступал я, — монах, и умер при странных обстоятельствах в Сибири.

— Хорошо, если ты так хочешь, Герман, я расскажу тебе. Тимофей на десять лет старше меня. Он ушел в монастырь в возрасте пятидесяти двух лет. При постриге его нарекли Авелем. В этой обители он прожил что-то около трех лет. Все вроде бы шло нормально. Вот, кстати, фотография его в рясе, — старик протянул мне черно-белый снимок, на котором был мужчина в монашеском облачении на фоне скотного двора внутренней части монастыря.

— И что потом было?

— Потом по непонятным причинам он покинул обитель. По словам некоторых людей, его расстригли из-за неподобающего, кощунственного отношения к монастырю и его настоятелю, игумену Никону. Но я точно не знаю. Потом он уехал в Сибирь, в какую-то глухую деревню, где стал обвинять русскую церковь в лицемерии и ханжестве, одним словом, стал «раскольником», если можно так выразиться. Некоторое время спустя он стал продолжателем секты каинитов. Может, тебе приходилось слышать о такой секте. Пытаясь набрать адептов в свою секту, он исходил пешком пол-Сибири, проповедуя свое учение и обличая русскую церковь. Он называл себя отцом Каином. Он умер, когда мне было шестьдесят лет. Вот такая история.

— Потрясающе, — удивлялся я, — это же надо так! А что же православная церковь делала?

— А ничего. Писала ему письма, в которых сообщала ему, что он предан анафеме как вероотступник, ренегат и т. п. Высшие духовные чины предлагали ему покаяться публично, но он этого не сделал. Тимофей в ответ писал гневные письма, в которых проклинал всех отцов церкви, ну и прочее. В 19… году его нашли замерзшим в лесу около одной из деревень. Его похоронили там же, на деревенском кладбище в присутствии нескольких адептов его секты. Естественно, его никто не отпевал. Я был на его могиле в 19… году. Она была заросшей и неухоженной. Видимо, никто из сектантов за ней не ухаживал. Я там же заказал ему памятник, который тут же и установили, а чтоб не росла трава на могиле, я всю её небольшую территорию выложил камнем. Все-таки ездить далековато. А так мне спокойней, — вздыхая, закончил старик.

— Вот это история, — восхищенно сказал я, — вот это рассказ. А вы, Иван Тимофеевич, просто молодец. Вы, несмотря ни на что, не оставили своего брата, — патетически добавил я. — А до монашества у него была семья?

— Да, он был женат на женщине, которая оставила его по причине его болезни. Она слишком сильно хотела детей, а он не мог ее осчастливить. Он страдал бесплодием.

— Теперь понятны его мотивы ухода от мирской жизни, — вывел я.

— Вот такие дела, Герман, — на выдохе сказал Иван Тимофеевич.

— А как вы себя чувствуете сейчас? — спросил я.

— Лучше, уже лучше. Не волнуйся, — улыбнулся он и посмотрел еще раз на фотографию, которую доселе держал в руках. На лица улыбающихся людей, таких близких и одновременно далеких Ивану Тимофеевичу. Они улыбались ему из невозвратимого счастливого прошлого, о котором он ни на секунду не забывал.

— Ты когда думаешь ехать? — оторвавшись от фотокарточки, спросил старик.

— Думаю, завтра с утра на вокзал поеду. Там сразу возьму билет на ближайший поезд — и в Питер.

— Правильно, — сказал старик и задумался, смотря в серую муть за окном.

Вдруг из моей комнаты донеслась мелодия звонящего мобильного телефона. «Родин», — пролетело у меня в голове, и я пулей побежал поднимать трубку.

— Ну, здравствуй Гера, — тихо сказал Родин. — Ты, говорят, меня искал?

— Правильно говорят, — также тихо ответил я.

— Решил всунуть нос не в свои дела?

— Они бы не были моими, если бы ты не тронул человека, которого я люблю.

— Кого ты имеешь в виду?

— Катю!

— А, ты про сестренку мою говоришь? Когда ты успел с ней снюхаться? — в недоумении спросил Родин. — Ты вчера мне не говорил, что с ней знаком. Чего ж ты?

— Не твоего ума дело, — нервно ответил я.

— Я помял ее немного, ты уж прости. Деньги срочно нужны были. Сам понимаешь…

— Слушай, сука, если ты еще что-нибудь в этом духе вякнешь, я тебя…

— Ой-ой, я знаю… Ты меня убьешь. Ты ведь собирался? Собирался, я знаю. Мне шлюха Маша сказала. Ты ведь и с ней познакомился?

— Да, — резко ответил я.

— Ну, и когда же ты хочешь меня убить, — с сарказмом спросил этот мерзавец.

— Вот встречусь с тобою, чтобы кошелек тебе твой отдать и тогда посмотрим, — зацепил я.

— Что ты сейчас сказал? У тебя мой кошелек?

— Да. Он у меня. Ты его выронил в квартире Ивана Тимофеевича, когда в спешке сваливал. Хочешь его назад вместе с денежками своими получить, наркоман чертов?

— Еще как хочу. Ты ведь мне его отдашь? — спросил он.

— Конечно, отдам. Но за Катю ты мне ответишь мр-р-разь! — прорычал я.

— Безусловно, отвечу. Знаешь что? Подъезжай ко мне домой…

— Мне плевать, где мы с тобой встретимся, — как можно тише говорил я, чтобы Иван Тимофеевич не услышал меня. — Хоть в аду! Говори, куда приезжать и приеду.

— Какой ты резвый! Записывай адрес… Герой!