— Нет, Герман, не надо. Я сама возьму такси и доеду. Это в пятидесяти километрах от города.

— Как скажешь. Я не стану настаивать, — сказал я.

— Вот и хорошо, что ты такой понятливый.

Я состроил на своем лице жалкое подобие улыбки, после чего спросил:

— Катя, а где я могу взять листок бумаги и карандаш?

Она указала на журнальный столик. Я вырвал из блокнота листок и написал на нем телефон Ивана Тимофеевича и свой мобильный.

— Вот, — сказал я, протягивая листок Кате, — здесь я написал два телефона, по которым ты сможешь меня найти в любое время. Мало ли, что тебе может понадобиться? Или, не дай Бог, что случится?

Катя вопросительно посмотрела на меня и, взяв листок, сказала:

— Герман, я не думаю, что может случиться то, вследствие чего потребуется твоя помощь.

Пропустив мимо ушей высказывание Кати, я произнес:

— Я пойду, наверное…

— Да. Иди, Герман.

Катя медленно встала с дивана и проводила меня до двери. На пороге ее квартиры я не выдержал и сказал:

— И все же, Катя, если что-нибудь случится — позвони!

Дождь на улице лил, как из ведра. Когда я вышел из Катиного подъезда, мне на секунду показалось, что он стал ещё сильнее. Я закурил под козырьком, снедаемый злобой, поднимающейся у меня внутри.

Внезапно зазвонил мобильный телефон.

— Да.

— Гера, здравствуй, — взволнованно поговорил мой дядя. — Как ты? Что там у тебя стряслось?

— Привет, дядя. Тебе Марк Соломонович позвонил?

— Да, — сказал дядя, — он мне все рассказал. Ты в редакции драку учинил?

— Да, — ответил я, — только давай потом об этом поговорим. Сейчас мне не до этого. Прости…

— Хорошо. В конце концов, ты уже взрослый парень — сам разбирайся. Я все, что мог, для тебя сделал… Я знаешь, зачем звоню? У матери твоей пневмония. Слышишь? Что у тебя там так шумит?

— Да это чертов дождь, — говорю, — что с мамой?

— У нее пневмония. Она в больнице с высокой температурой. Слышишь?

— А как же это она заболела? — взволнованно спросил я. От волнения мне хотелось сесть куда-нибудь. — С чего вдруг?

— Понятия не имею. Я ее в хорошую больницу определил. Там врачи хорошие…

— Что же теперь делать?

— Ты бы приехал в Питер, Герман, — вздохнул дядя, — мы бы здесь с тобою все решили. Я ведь совершенно один. И работа эта чертова!.. Мне совершенно некогда к ней ездить. Приезжай, а!

— Я обязательно приеду, — не своим голосом произнес я, — только у меня есть некоторые дела здесь. Закончу их и приеду. Хорошо?

— Долго это?

— Да нет. День, ну, максимум два и приеду. Потерпи…

— Хорошо, буду ждать. Если что — позвоню. Пока.

— Пока, — я положил трубку и почувствовал, как правое веко сильно сокращается в нервном тике. «Только этого еще не хватало, — сказал я, — Боже, за какие грехи ты меня так наказываешь, за что… Бедная мама… Что же делать?»

Огромная слюнявая собака, с ног до головы мокрая, вновь проплыла мимо меня и растворилась в темноте подъезда. С гнетущим чувством и тревожным ожиданием чего-то особенно страшного я двинулся на поиски Родина.

Около полудня я вышел из такси на окраине города, в спальном районе. Пустынные дворы и подворотни нагоняли на меня тяжелейшую тоску и даже страх. Этот район находился в промышленной зоне города. Воздух здесь был тяжелый, и чем-то несло так, что дышал я с трудом, через раз. Невозможно было себе представить, что в этом месте могут жить люди. Дома были старой постройки, выкрашенные в грязно-желтый цвет. Теперь от влаги они стали серыми и ещё более угрюмыми. Высотных домов не был вовсе, все сплошь четырех или трехэтажные. В каждом из дворов, по которым я проходил, стояли покосившиеся деревянные сараи из прогнивших досок. Возле одного из таких сараев, на скамейке, под навесом сидел грязный дед и отстукивал одному ему известную мелодию своей кривой клюкой о стену. «Странный дед», — думал я, проходя мимо него, ища глазами нужный мне номер дома. Наконец, на одной из ржавых табличек я разглядел необходимую мне цифру. Это был обшарпанный дом в три этажа с облупившейся штукатуркой. Номер квартиры свидетельствовал о том, что она должна была находиться на первом этаже.

В подъезде дома сильно пахло мочой. Всюду были разбросаны окурки, газетные листы и битые стекла. Где-то выше непрерывно и глухо бухала от ветра неприкрытая форточка. Двадцативатная лампочка, освещающая подъезд, изредка помаргивая, придавала ему зловещий вид; её омерзительный свет сдавливал голову. В таких домах я не бывал раньше, может, именно поэтому он произвел на меня ужасное впечатление.

За ободранной дверью нужной мне квартиры слышались вперемешку и звонкий детский смех, и ругань на русском и цыганском языках, и музыка a la восьмидесятые. Некоторое время я вплотную стоял у двери, не решаясь постучать, так как звонка я не нашел. Не знаю точно, с чем было связано мое малодушие. Этот притон не внушал мне какого-то страха, это было, скорее, отвращение или омерзение.

Собрав всю волю в кулак, всеми силами борясь с волнением, охватившим меня, я громко постучал в дверь. В доме резко воцарилась тишина. Кто-то, шурша тапочками, подошел к двери.

— Толик, это ты? — резко раздался звонкий женский голос с ярко выраженным акцентом. Я было хотел сказать «я», но одумался, а под конец и совсем растерялся, не находя слов. — Что молчишь? — вновь сказала женщина из-за двери.

— Я — Герман! — в полном смятении крикнул я.

— Какой такой Герман? — недоумевая, спросила женщина.

— Рая, открой мне, — наконец вспомнив забытое мной от крайнего волнения имя женщины, уверенно произнес я, — я за Дмитрием пришел. Он сказал, что у тебя будет.

Послышалась не русская речь, после чего все затихло. Я стоял с потными ладонями, предчувствуя неладное. Наконец, замок щелкнул и вместо женщины вышел на лестничную площадку цыганский мужчина с волосатой грудью и мерзкими усами.

— Ты кто? — спросил он, внимательно меня изучая.

— Герман, — старясь не выдавать волнения, как можно спокойнее ответил я и облокотился одним плечом о стену.

— Я тебя раньше не видел? — продолжал цыган.

— Нет, — говорю, — не видел. Мне друг мой рассказал, что у вас я могу купить…

— Что купить? Какой друг?

— Друг мой, Дмитрий Родин, рассказывал мне. Еще он сказал вчера, что сегодня днем будет у вас…

Разговор с цыганом, как мне казалось, не клеится.

Вдруг он неожиданно воскликнул:

— А-а, Родя, что ли, тебе говорил?

Я немного растерялся от его возгласа. Но через секунду собравшись, сказал:

— Да, Родя мне и говорил о вас. Он сейчас точно у вас должен быть.

— Да, у нас, — подтвердил цыган, — заходи.

Он открыл передо мной дверь, и я вошел. Запах в квартире был неприятный. Кругом висели наполовину оборванные дешевые бумажные обои. На полу в прихожей грязь от мокрых ботинок была размазана до самых комнат. Комнат было три. В одной, как я понял, находились многочисленные цыганские дети, потому что оттуда доносилось, как минимум, три разных голоса. В другой комнате, по-видимому, обитали сами хозяева квартиры. А третья комната была закрыта. Мужчина сначала зашел на кухню, потом ушел туда, где находились дети. Из кухни выплыла цыганская женщина в традиционном одеянии. Сиреневая юбка доходила до самого пола, блестящая кофта сидела на этой дебелой женщине омерзительно, а на голове, как полагается, был платок.

Грязными руками она вынула сигарету из пачки и, закуривая, произнесла:

— Здравствуй. Ты здесь будешь или с собой возьмешь? Может, с другом вместе?

— Знаешь, Рая, я… дай мне, наверное, две дозы — одну я возьму для себя, а другую для Роди, — ответил я. Мне никогда в жизни не приходилось покупать наркотики. Боже, как это мерзко!

— Хорошо. Подожди здесь, — сказала цыганка и удалилась в свои покои.

Я остался один. Мне была видна кухня. На окнах висели засаленные занавески на леске. Стоял ободранный стол, какая-то фляга и несколько табуреток. На столе валялись корки хлеба, окурки, стояла гора грязных тарелок и большая, почерневшая от копоти кастрюля. В раковину капала вода из неисправного крана. Грязь везде была неописуемая. В этот момент мне до боли в сердце стало жалко детей этой парочки, которые вынуждены жить в таких условиях. Хотя, как известно, когда они вырастут, то, скорее всего, станут заниматься тем же, чем и родители.