Что этот момент настанет совсем скоро, айлант уже не сомневался. И совсем не потому, что не умел этого делать.

Павел Тапаров бросил кисть, отошёл от мольберта и раскрыл шторы. В открытое настежь окно рванул утренний воздух, и Павел немного постоял, остывая от ночной лихорадки. Затем осторожно открыл двери, на цыпочках прокрался в ванную и долго крутился под тугими струями, включая то горячую, то холодную воду. В голове было пусто и тихо. Так же тихо вернулся назад, бесцельно походил по комнате, но мольберт, повёрнутый рисунком к стене, притягивал, и противиться не было сил, да и смысла тоже не было. Просто хотелось хоть немного продлить в себе эту лёгкость и пустоту, а если повернуть рисунок сразу, то снова рванёт…

Рвануло.

Он всматривался в собственную картину так, как смотрят в зеркало, в мутное магическое зеркало, в котором можно увидеть самое сокровенное, тщательно скрываемое от самого себя. Он и сам не понимал, что он хочет и что боится увидеть там. Прошлое или будущее? Душу или судьбу?

Хватило одного взгляда, одного короткого, как вздох, мига, но он продолжал смотреть, понимая, что подсознательно ждал этого давно. С тех самых пор, как два месяца назад, впервые после многолетнего перерыва услышал тихий шелест листьев. А может быть, и раньше — с тех пор, как какая-то сила заставила пять лет назад снова взять в руки карандаш. Или, когда шестнадцать лет назад, скрючившись в эпицентре новогоднего апокалипсиса, впервые в жизни поймал странную, не дающую покоя мысль: «Что-то мы все сделали не так…» А может, ещё тогда, когда, обалдев от нахлынувшего счастья, нагло и наивно объявил, что теперь может изменить мир? Может быть.

Он смотрел и смотрел, уже представляя, что это за «что-то», понимая, что картина эта не просто картина — это путь, который придётся пройти до конца, и отвертеться не удастся. На мгновение он как бы раздвоился. «Почему это «придётся»? — спросил один он. — Ты никому ничего не должен, только себе». — «Это и есть себе», — возразил другой он. — «Ерунда! Интеллигентские сопли с сахаром! Откуда это идиотское чувство, что без тебя мир не справится? Он и становится хуже потому, что некоторые мечтатели всё время норовят его подправить. Чего тебе не хватает? Есть сын, любимая женщина — живи для них и будь счастлив». — «Это и для них». — «А ну да, конечно…. Слушай, да включи ты мозги! Неужели непонятно, что это твоё «что-то мы все сделали не так» — всего лишь эмоции? В том аду ещё не такое могло в башку втемяшиться. Нельзя же из-за этого сбрасывать со счетов всю жизнь!» — «Ты не понимаешь, это звенья одной цепи». — «И Аня?» — «Уколоть хочешь? Не выйдет! Аня — не «звено», она основа. Без неё вообще не было шансов». — «Это как?» — «Представь, что мы не встретились, не было бы ни рисунка на асфальте, ни чёрной дыры, ни салюта…» — «Было бы по-другому. Как у нормальных людей, как у Мухи». — «…И я бы никогда не взялся за кисть». — «Да… Типичная «логика» фанатика. Мерзкая, между прочим, логика — у тебя даже любовь, получается, не просто так, а ради высокой цели. Ну да, ты же у нас не «муравей»!» — «Это не так. Как раз высокая цель и возможна только при наличии любви!» — «Неужели?! Ладно, допустим, ты добился своего и «поправил» мир. Это, конечно, смешно, и верить в такое может только такой дурак и эта безмозглая деревя…. Но, ладно — допустим! Но это будет другой мир, пусть лучше, но — другой. Не боишься, что в нём ты не встретишь Аню? Или ты и этим готов пожертвовать?…» — «Ты не понимаешь. Этого не может быть!» — «Почему? Очень даже…»

— Пошёл в жопу! — вслух сказал Павел и взял телефон.

Мобильник пискнул и заорал уверенно и нагло, словно хозяин жизни.

Валентин Кулеев вздрогнул и несколько секунд лежал без движений. Тошнило. Открывать глаза не хотелось — он и так, с закрытыми глазами знал, что вставать ещё рано, что утренний свет замер по ту сторону плотных штор. Ошиблись.

Телефон не умолкал, телефон радостно выводил одну и ту же мелодию, желая осчастливить глупого хозяина очередной порцией информации. Валентин вздохнул и открыл глаза. На дисплее часов светилось 04: 44. «Какого хрена! — удивился Кулеев и взял телефон. — Номер какой-то незнакомый…»

— Да!

— Привет? — металлическим баском сказала трубка. — Спишь, что ли?

— Кто это? Откуда у вас мой номер?

— А я ещё не ложился, — сообщил голос. — Как «откуда»? Ты ж сам позвонил.

— Кому? — разозлился Кулеев. — Кому позвонил?!

— Ане, — сказала трубка, и Валентин, уже собирающийся нажать отбой, замер.

Глухо, отдаваясь молоточками в висках, застучало сердце.

— Кулёк… — позвала трубка. — Ты где?

— Тапик? — сквозь ком в горле спросил Валентин. — Пашка! Ты?

— А кто ещё? — удивился Павлик. — Что, меня уже по голосу не узнать? Это от сигарет. Слушай, я тебя не очень разбудил?

— Не очень! — засмеялся Валька. — Не очень!

Время, давно уже летящее с такой скоростью, что годы мелькали, словно рекламные щиты за окном автомобиля, замерло. Где-то далеко-далеко, на краю слышимости, тихо зашуршали листья.

— Тапа! Пашка, чёрт, откуда ты взялся?

— Ай-яй! — хмыкнул Павлик. — Видать, спросонья даже у топ-менеджеров мозги плохо варят. Повторяю для особо умных: ты же сам вчера Ане позвонил, а я, как номер увидел, меня, как стукнуло…

Шелест прекратился. Павел ещё что-то говорил, но он уже ничего не слышал. Молоточки стучали всё сильней, нервы натянулись, словно стальная пружина из разобранного в детстве отцовского будильника. Сейчас, понял Валентин. Если не сказать сейчас, сразу, то — всё. Так и будем поздравлять друг друга по праздникам, изредка перезваниваться и, скрывая неловкость, чувствовать, что говорить, собственно, не о чем. Что все, что хотелось сказать, надёжно поймано ватной стеной. Стеной, которая не пропускает ни радости, ни горя — вообще никаких чувств, только правильные фальшивые слова, от которых сводит скулы и привычно, словно даже не твоё, щемит сердце.

— Пашка, — хрипло выдавил он, — Тапа….Ты знаешь про письмо?

— Да. Только это неважн…

— Важно! — твёрдо сказал Валентин. — Послушай! Никакого письма я тогда не читал и в никакой больнице не был. Это Ольга…. Я только в 99-м прочитал и то случайно. Пытался найти, но…. Веришь?

— Господи! — сказала трубка, и Валентин прямо-таки увидел, как за тысячу километров Пашка досадливо поморщился. — Мы приблизительно так и подумали, только Аня сгоряча адрес выбросила, но ты её тоже должен понять. И вообще, Кулёк, кончай херню нести!

— Уже! — облегчённо засмеялся Валька и не удержался: — Значит, так и решили? А что ж тогда меня не нашли? Не так это трудно.

— Хвастун! — легко отозвался Павел. — Уверяю вас, господин вице-президент, что меня найти с некоторых пор ещё проще.

Молоточки по инерции ударили ещё раз и исчезли, как будто их и не было. В комнате опять зашумела листва.

— Это точно, — улыбнулся Валентин. — Весь Интернет занял! Слушай, Пашка, я вчера обалдел, когда увидел. Не так просто пронять бюрократа, но тебе это удалось. Это фантастика, Тапа, это… у меня просто нет слов! Хочешь, я тебе выставку организую? Это должны все видеть, пока ещё окончательно не отупели со своими «измами»! Любой зал, запросто!

— Хочу! Только потом. Валька, у тебя как со временем? Я тебя на день рождения хочу пригласить. В субботу.

— Чей? У тебя же в мае, у Ани и Игоря осенью.

— Помнишь? Нет, Кулёк — это наш день рождения. Твой, Мухин, мой. Приблизительно в этот день, сорок пять лет назад…. Что молчишь?

У Кулеева перехватило горло. «Чёрт, что-то я слишком чувствительным становлюсь. Старость…»

— Помню! Всё я помню, Пашка. Слушай, а давай лучше сюда, зал в ресторане снимем. Или у меня на даче? Я за вами машину пошлю.

— Не-е-е, — протянул Павел. — Надо у меня. Понимаешь, тут такая штука…

Его словно окатило водой. Холодной водой из далёкой-далёкой, петляющей по городу горной реки. Вода была не очень чистая, со взвесью глины и блёстками мазута, но он этого не замечал: река всё быстрее и быстрее несла его в гудящую бездну — туда, где на чёрно-синем небе сверкали почти забытые звёзды.