Стезя
Признай Эзопа в парне шустром. Хлебнув елей из пиалы, раскинь умишко парашютом, летя в объятья со скалы. И не смоли чужую лодку, купая облако в пыли. Дослушай певчего соловку, затем соломку подстели.
Срывая голос паровозный, тряся мошонкой и мошной, трудолюбив как жук навозный, кати окатыш – шар земной. Кати осиный гул к обрыву, сноровист, хоть и неказист. Лови сверкающую рыбу, что рябью заводь исказит.
Пусть вспыхнет, сделав заводь темной (коль выпить заводь ту нельзя) над переправой замутненной незамудненная стезя!
Философ
Он, право, с Вами не знаком. Вы – холм земного одеяльца. Он – взрыв, он – нравственный закон бездонных нег неандертальца.
Но он в бреду, как во хмелю, не помня имени и долга, откроется: «Я Вас люблю! Я Вас люблю, но ненадолго…»
Вы знайте, это – навсегда! Внезапно, милая, поверьте! Он чист, как зимняя вода, кристалл бессмертия и смерти.
Он тот кристалл по капле пьет, в себе блуждает бесконечно. Над ним сверкает и поет провал – причудливое нечто.
Он ветер огненных стрекоз в оледенелом храме сада, он отдаленный микрокосм, он – выхлест снежного заряда.
Пестра житейская хандра, но утлы вызнанные темы. Когда он выйдет со двора, снега в округе станут немы.
И вдруг, не зная почему, в тот миг Вы станете моложе, вослед сказав: «Я Вас пойму и полюблю… но жизнь позже…»
Изба
Происходившее давно зловонной воли вызволенье уже в умах погребено. А мы, сквозное поколенье, дым, чье чистилище труба, во лжи блуждаем, где доныне стоит крестьянская изба. Не на земле – на красной льдине.
На серебристом сквозняке, забыв былое золоченье. По Окияну, по Реке куда несет её теченье? Из достопамятных времен, от созерцательности ленной в гул дерзновенных шестерен в ночи мерцающей Вселенной.
Я просыпаюсь в той избе, ладонью глажу половицу. Я напищу письмо тебе в самозабвенную столицу. О дурачках, о горюнах – кто избу опростоволосил. Изба – Россия – на волнах, без крыл, без паруса, без весел. Плывет с березой на трубе, в печи цветет земля сырая.
Я нахожу вину в тебе.
В себе.
В громах родного края.
Среда обитания
В похолодавшую долину
легла неласковая мгла.
Но не пытать на вязкость глину
они сойдутся у стола.
Забултыхаются до рани
одутловатые сердца.
У философствующей пьяни
есть шанс перекричать Творца.
Ведь Он молчит, и нет угрозы.
Я смутно подавлю зевок.
Прольются покаянно слезы,
напоминающие воск.
Прольется горькая отрава,
но суесловить – не творить.
Покуда левая орава
мешает правой говорить.
И всякий горд разбитой рожей.
И вновь бесстрастно ночь следит
как дерзкий ветер бездорожий
иную волю холодит.
«Пурга звенит, как саранча…»
Пурга звенит, как саранча,
через луга перелетает.
Горит фамильная свеча.
Свеча горит, но воск не тает.
И. занавешивая тьму,
звенят связующие цепи.
И жутко, мама, одному
в пустом дому – в фамильном склепе.
И горько думать по ночам,
что никогда на свет не выйдет
подслеповатая печаль.
что дальше осени не видит.
Время
Прольется сумрак
в грифельный рисунок,
надломит ангел белое крыло.
От сосунков у пламенных форсунок
восходит в мир тлетворное тепло.
И человечек маленького роста
бежит на свет, не удаляясь прочь.
Зевает Сфинкс у каменного моста.
И женщина – одна – выходит в ночь.
И точит время
червь-первопроходец,
в тележный скрип поверженную ось.
Гневится Марс.
Бадья летит в колодец
и прошивает облако насквозь.
«Живущий в пору перемен…»
Живущий в пору перемен,
истертый жизнью в наготу,
понаблюдай из квашеной капусты:
вот ручеек, как Цицерон.
катая камушки во рту,
возвысился в ораторском искусстве.
Вот зоревые снегири
на вербе в дребезгах зари
торжественны, как в храме самураи.
Вот на седые валуны
опустошают пузыри
хохочущие пьяные сараи.
Жующий свой нелегкий хлеб,
гляди, как щурится, сомлев,
бездомный пес по кличке Аристотель.
Он охраняет свой скелет.
Вот светляки влетают в хлев,
а будущее светится в истоке..
Испивший огненную сушь,
неси сверзающийся нимб
в заклад распоясавшемуся сброду.
Мы что имеем – не храним.
Вон Пик Вселенной, а под ним
порода, изолгавшая природу.
Московские тракты
Вырастает отрок из штанин, несуразен, то есть бесподобен. Перманентно пьяный гражданин, житель исторических колдобин. Имбирем напоенный экстракт гражданину глотку припекает. Из-под сапога Московский тракт истекает, словно избегает, как дворняги бешеной слюна, как снега стенающего марта – от енота от полоскуна и до полоскучего штандарта.
Тракт Московский – галочий насест. Просквозив бараком и сараем, он бежит из сотен разных мест, из любых неведомых окраин. Вслед ему глядит абориген, черным грибом голод утоляет: подзаборный галлюциноген только так в Московию гуляет.
Тракт Московский – горняя стезя, ниспаденье северного ветра. Под куранты умирать нельзя, умыкнув пришествие рассвета. Это внял доживший до седин, невзначай повенчанный со славой, перманентно трезвый господин, угловатый житель златоглавой. Он вошел, меня предостерег:
– Не терплю плебейской укоризны! Мы и есть те ниточки дорог, что связуют помыслы Отчизны.
Раздумье над картиной покойного друга
А всего-то – пара страстных взмахов, и – взлетая, таю над толпой. Я не видел столько красных маков: вышел в небо – кончился запой. Значит, город не убил желанья жить, творить и отрываться с крыш. Над землей – молитвы и камланья. В гуще я – крылатый замухрыш. Повстречавший тучи липкой твари, душной мошки, оклубившей взор, я горю в трущобах киновари, отражаюсь в заревах озер.
