Веселые грабли
Любимица кошка мурлычет-мяучит:
«никто-никого-ничему-не научит».
И, право, напрасно мой внук почемучит.
Никто никого ничему не научит.
А дедушка добрый, а дедушка пьяный,
а дедушка бабушкой грезит Татьяной.
И брови суропит – все выдул до капли.
Он знает, что опыт – веселые грабли.
Ворон-Камень
К пойменному выйду носопырью:
Ворон-Камень Треснувшая Грудь.
Сириус, повисший над Сибирью,
в сырости оцеживает грусть.
Утекаем: рябь, пора сырая.
«Край озерный, ты бочарня лун!»
Бредит Камень, прародитель грая:
«Якорь старый, я картавый врун».
Считалка
И вот он вышел из себя,
и посмотрел со стороны,
и понял: силы неравны.
Ведь был он волхв,
а стал – фуфло.
Куда природное ушло?..
Явилось «эх» взамен «ха-ха».
Облатка полая стиха
иного гения скрадет:
Петрушку сменит идиот.
Петрушка выйдет из ворот,
чтоб поглядеть со стороны
насколько силы неравны.
У самодержца и страны.
У занавеса и стены…
Второе дно
Дом-чайхана по пути на Вязьму. Надпись с подсветкой – «Вкушайте здэс!». Писано как бы арабской вязью. У палисадника – «Мерседес»…
Тополь, как сторож, к окну приставлен. Фосфорным светом сквозит окно.
«…Грозный Иван и Иосиф Сталин!?. Чур! – я отпрянул… – Второе дно?..»
Курится трубка – дымок относит ужас столетий во тьму, в бурьян.
– Русский народ … – говорит Иосиф.
– Нерусь, молчи! – говорит Иван.
– Русский народ, – нажимает Сталин, – очень талантлив, когда не пьян.
– Он во хмелю, коли с ног не свален, злобен и лют, – говорит Иван. – Пьёт, да на небо глаза таращит. Чуть отвратится, как снова пьёт. Что не пропьёт – по углам растащит. Вор на воре…
– Но ведь как поёт!
– Что там стенанья его, рыданья – вечные «если бы» да «кабы». Словно от Вязьмы до мирозданья несколько суток хромой ходьбы. Словно от Бога до Туруханска несколько взмахов вороних крыл…
Царства мерцали, смеркались ханства. Слепнущий посох века торил…
Дальние дали шумят крылами. Шепотом ухают в ночь сычи. Воля седлает слепое пламя, там где береза не спит в ночи. Клонится долу – не спорит с ветром. Смутно маячит имперский хлам. Спичка вскипает беззвучным светом. Лики безмолвствуют по углам.
Гром над округой гремит, как топот – из ниоткуда, из тьмы седой…
Утром от ветра сломился тополь, ливнем умыт – не святой водой. Падая, вспомнил уже как милость: в лютые-лютые холода в небе России бадья дымилась, будто кипела в бадье вода. Будто разор среди многих тысяч вывел закон, сотворенный тлей: «Умных – упечь, нерадивых – высечь! Дерзких и буйных – сровнять с землей!»
Но не вожди принимают роды. Льется сквозь пальцы к рассвету ночь. Мимо неслышно текут народы чуть над землею и чуть обочь.
«Братья-славяне, великороссы! Что ж омрачаете белый свет? Время к судьбе обратить вопросы (чтобы опять не найти ответ?..)
Что-то на свете должно остаться… Родина. Вера. Деяний сноп. Детоубийцы и святотатцы снова приходят из дальних снов.
Алчущий бездн самодержец дикий ищет в пространстве второе дно. Дверь отворяет Петр Великий…
Я не решаюсь стучать в окно.
«Я сам себя в зародыше припомню…»
Я сам себя в зародыше припомню,
и разочтусь на ширь и глубину.
Вневременное временем заполню
и это все в безвременье столкну.
Так, опаляя спиртом горловину,
поистрепав изрядно чалый верх,
вовнутрь себя уносит пуповину
мерцающий сквозящий человек…
«Сумрак века пробуровлю бровью…»
Сумрак века пробуровлю бровью:
«Пить артезианское нельзя!..»
Где моё сибирское здоровье?
Где моя Сизифова стезя?
Объяснюсь: не всякий камень впору;
уместившись в крохотный зрачок,
второпях воздвигнутый на гору,
он подмял журчащий родничок.
Раздышался средь чужого пира
над крестами сгнившими могил…
Есть гора – Высокий Череп Мира.
Я порой внутри неё бродил.
Там в часы сердечного прилива
думал: тут вот замертво кольнет.
Всё огромно, пусто, сиротливо.
Свист змеиный и кристальный лёд.
Стогны страха для сквозящей птицы,
для судьбы, тачающей строку…
Я увлекся обживать глазницы.
Покатился камень по виску…
«Люди пришли с идеями…»
Люди пришли с идеями,
только идеи вышли.
Коготь, застрявший в дереве,
ожив, порвал корневище.
И пнём-колодой, плахою
дух просветлило запросто.
Только вот эхо плакало
между востоком-западом.
Люди прошли с идеями,
в дымных веках согбенны.
Вслед посадивший Дерево
плечом подпирает бездну.
Гиберборея
Далёкое – спасает.
Но сделав нас мудрее,
в оконце угасает
страна Гиперборея…
Мы спим не шелохнувшись,
дворами кружат вьюги.
Два льда, соприкоснувшись,
растаяли друг в друге.
А поутру проснулись,
глаза в глазищах тонут:
два льда соприкоснулись
и сотворили омут.
А вьюга шепчет: «Слушай,
вы взбалмошны, наивны:
два льда, соприкоснувшись,
раскрошатся на искры».
«Наивны… как цунами…»
Пусть – донные изгибы,
пусть льдины, что над нами
смерзаются во глыбы.
Мерцанье да сверканье…
Возьму перо, бумагу:
творя перетеканье
Гипербореи – в магму.
