Помню, но про себя. И душа от рожденья немая мне на пальцах расскажет про страшный вселенский рычаг. Помнить буду всегда, не изверившись, все понимая. Лишь постичь не умея – откуда в пустыне очаг. В нем, в летучей золе все блуждает игла золотая, запоздало латая по миру разбросанный кров. Трудно жить не рискуя, прохожие лица листая, не надеясь на встречу во тьме постоялых дворов. Будь здоров!

Я пришел с таежного Востока. Эту весть на память затвержу. Одиноко! Ох как одиноко! Ливнями себя огорожу. Горностаев выпущу из клеток. Отольются мне колокола. Будет чай смородиновый крепок в ночь у евразийского котла.

В час, когда Вселенная ослепнет у гремучих звездных переправ, заклубится варево столетий, крошево из обагренных трав. И проступят дальние посулы, и означат цену за товар, и умелец оружейной Тулы распалит латунный самовар. И смолистый дух самосожженья перельется в смутную тоску, и взойдет скуласто отраженье, что сродни кипчаку-степняку. И тогда от взмыленного крупа ляжет тень на юную княжну.

Заклинатель замкнутого круга сотворяю Солнце и Луну.

Всю ночь на шахматной доске фантомно двигались фигуры. Предполагая игроков, художник медлил у холста. Непредсказуем был итог. Грустя, продрогшие амуры саднили стрелами сюжет цветенья чайного куста. Дождь начинался не спеша, сердцебиением по жести. Чересполосицу времен слоила талая слюда. На оттоманке у стены ютился плед ангорской шерсти. Портреты близких и родных – издалека и навсегда.

Художник звал чужую мысль, себя вживлял в пустые клетки. Перелицовывал жилет, который впору, но не впрок. Сквозь переплеты старых книг, густой как треск мотоциклетки, шел электрический разряд междустраничьем древних строк.

Интрига завтрашнего дня пусть обозначится в альбоме! Художник видел старину, где на вельможах – парики. Не засвети дагерротип, душа-сомнамбула любови! Крепись! В сознании творца вот-вот возникнут игроки. Вот-вот обрушится в зарю листвой густеющая чаща. Вот-вот откликнется скворец на желторотый произвол… Смутна икона за спиной «Неупиваемая чаша». Как смоль заваривался чай, а куст, замасливаясь, цвёл.

Художник вспаивал талант: «Дай откровенья, Бога ради!» Дремотным пламенем алел феодосийский сердолик, да сицилийская жара в адриатической прохладе свивала душные жгуты в столбы античных базилик.

Художник мыслью изнывал среди дельцов и демиургов, давая огненный простор и палашу и бердышу. Пройдя десятками андор, щвейцарий, австрий, люксембургов, перевалив за Енисей, он снова вышел к Иртышу. Вдыхая чайный вромат, он видел рухнувшую стену сквозь отворившийся киот христопродавцев и невежд. Ронял черемуховый сад густую облачную пену в Россию муки и стыда, в Россию славы и надежд.

Гори, рассветная звезда! Но, преломлённая в таланте, веди художника туда, где откровением сквозит великолепная ничья в непримиримом варианте. А кто за шахматной доской? Пока – варяг и чингизид…

Душа! Ты стала барышом, которым не с кем поделиться: я в этом городе большом уже не вглядываюсь в лица. Несу сквозь тень и полусвет дум домотканую холстину. И сквозь меня дороги нет – есть заунывный ветер в спину.

И есть чужая сторона, где бродит кровь, не прозревая. Но тает в тереме жена, свечу в ладонях согревая. И я люблю её навзрыд, в былом и будущем покаясь, покуда терем тот парит, земли студёной не касаясь.

Письма занятная тесьма восторг и гнев перемежала. Я медленно сходил с ума, и жизнь мне в этом не мешала. Вращалась солнце, как блесна. И вот я родину покинул, когда последняя стена упала в сторону Пекина.

И треснул мраморный флакон в мездру, похожую на драку. Под утро Огненный Дракон закинул в небо дроф и дракул. И канул в ночь иезуит за просвещенной черной дурью. Навстречу вышел Бо Цзю И, он пригласил меня к раздумью.

И я увидел, как извне вокруг него шумело море.

Какое счастье наравне молчать в бездонном разговоре!

Плохая дорога убьет лошадиные силы, и джип-иноземец устало уткнется в кювет.

– Сбежим до парома! Там старые стонут настилы, и в быструю воду вливается медленный свет.

Сбежим под угор в ликованье таежного лета, взойдем как трава у подножья замшелых камней. Ты вздрогнешь, припомнив сквозь розовый сон бересклета прошедшую жизнь в мельтешне воспаленных огней.

Вчерашнее эхо – угрюмство ревущей плотины, что в толще воды поглотила царевну-избу. Я в небо заброшу поеденный ржавью полтинник – «пусть дождь золотой искушает иную судьбу!»

Припомню: мечталось пожить у реки в глухомани, на лунных дорожках встречая Бродвей и Парнас, нездешнюю Русь, что туманна лежит за холмами – немыслимый берег, где люди забудут о нас.

Укроемся в мире, где быстрый ленок нерестится, где соболь постится, где дичи не рыщет ружье. Там раны залечит большая двуглавая птица, державную мякоть почувствует коготь её.

И дрогнут стропила над нами в разбуженном доме. Тогда и поймем, постигая высокий полет: мы души спасали и хлебом кормили с ладони те стороны света, где русская тайна живет.

Ношу тяжелые унты, ношу тяжелый полушубок. И не уехать, не уйти от мутных лиц и мятых юбок. От злобы, зависти, обид. От сытых, благостных и теплых. Заря ладони окровит, в мой дом выламывая стекла. И плоть, подвержена суду, меня покинет постепенно. И невесомый я пойду (так возвращаются из плена). Шагну к разверстому окну, смахну нечаянные слезы. Крылами тяжкими взмахну.

«Какие жгучие морозы!»