«Не рыдай, береза, от картечи!..»
Не рыдай, береза, от картечи!
Восстаю из боли и тоски.
Облака, оплывшие как свечи,
пламенеют в зеркале реки.
В ней лодчонка, слушая теченье,
тарахтит у реденьких ракит.
А за плесом чистое свеченье
нелюдимке тело золотит.
Кто она? Зачем сюда приходит,
на песок ступает босиком?..
С ней вчера прощался пароходик
молодым надсаженным баском.
А сегодня на заре вечерней,
всё что было близко – далеко.
Золотое видится на черни.
Мне до боли сладко и легко.
И звучит, протаивает песня,
что ночами брезжила во мне
словно жар наследственного перстня
в ледяной фамильной глубине.
Так стихает долгое ненастье.
И тогда уже, как благодать,
помогает жить чужое счастье.
Ну а горе – учит сострадать.
«В кромешной темени светла…»
В кромешной темени светла,
во сне потягиваясь сладко,
ты прошептала-обожгла:
«Я – оловянная солдатка…»
Очнись, опомнись и найди
для жизни мирные пароли!
Пусть оловянные дожди
лудят изношенные кровли.
Пусть проводившая меня
калитка стонет тихо-тихо
и посреди большого дня
рыдает старая пластинка,
свою сжигая колею…
Любовью,
ревностью ли мучась,
благословляю я твою
непредсказуемую участь.
В. К.
Голубоглазый подполковник!
Нам не уйти в объятье снов, когда хмельной даурский конюх выводит звездных скакунов. Их мирозданье встретит громом, расклочит шпорами бока. Под галактическим паромом очнется Млечная Река. И осененный высшей правдой на степь обрушится поток…, в степи за каменной оградой живет военный городок.
Присяду я на подоконник, помыслю о добре и зле. Голубоглазый подполковник, тревога бражит на земле. В твоих ладонях вечность дремлет. Ты – ратник, пахарь. пилигрим. И мы про русские деревни всю ночь с тобою говорим. И пьем вино за наше братство, за все, что прожито всерьез. За рубежи! За гул пространства! За путь России в гуще звезд!..
Два смысла
Смутен взгляд сквозь затемненность стекол в дорогом изяществе оправ. На глазу небес – ресницей – сокол, слепоту куриную поправ.
Брат мой сокол, где сестра зегзица?.. В облака, блукая, забредем. Заморгает небо, разразится обложным стенающим дождем.
Высверк молний – восклицанье блица, жизнь впотьмах, вслепую, впопыхах. И живут, не повстречавшись, лица, те что под очками и в очках.
Взгляд в очках подробен, как расплата за глаза припухлые подруг. Без очков – в себе подслеповато ты живешь, как замыкаешь круг. А пообочь суета сорочья, оторочья жизни суета, лес прозрачен, дымчат в узорочье, суть густа – ну, словом, лепота!
Два лица, два смысла зазеркалья рассеяньем света в каберне. Забайкалье, то бишь Забокалье: Чехов в кресле, Берия – в пенсне.
«Быть провидческой совестью родины…»
Быть провидческой совестью родины,
как и те, что в иные лета
говорили устами юродивых,
но свои замыкали уста.
Как и те, что при жизни возвысились
до мучительно честной судьбы,
чтоб у плах просмоленных, у виселиц,
у острожной глухой городьбы,
у разверстой нечаянной вечности,
у запятнанных кровью дворцов
оглянуться на род человеческий,
что злодеев казнит и творцов.
Таежник
Сказал: «Желаю всем здоровья!..» Смолчали стены – мыслил вслух… Трудна дорога до зимовья… Полет тяжелых копалух. Надсадный грохот переката. Цветные сны сибирских мхов. Пометками пестрела карта. Молчали томики стихов. Кромсали ночь метеориты. Сверкали вечные снега. Темнели ели. Меркли пихты. Сползали в реку берега. И он постиг на склоне лета, вдали от звона площадей, что неоправданна, нелепа домашняя вражда людей. Зверь провожал мужчину взглядом, что по своим же шел следам. И под винтовочным прикладом сверкал, расколот, колчедан. И смысл таился в каждом миге, в судьбе скитальца, в жизни всей. Он, возвратясь в уютный флигель, собрал задумчивых друзей. Ночь напролет негромко жили, не искаженные в молве, его пронзительные мысли о милосердье и родстве.
О друге
Оставлю выводы на годы дальние, на дни усталости и неудач. Шаманка вышепчет: «Старо предание.» И в пляс ударится, как будто в плач. А я последую за тенью ястреба, тайгою, тундрою – до родника, где сопки синие, где солнце – ясное, где сквозь кедровники гремит река. И зверю вольному не став обузою, и заповедного не ранив сна, пещеру высветлив хрустальной друзою, прочту причудливые письмена.
Я в мир раззуженный вернусь разборчивым. Средь сотен слипшихся личин и рук, не сломлен леностью, не тронут порчею, живёт отшельником мой старый друг. Над ним, взъерошенным, звонок опомнится, забьётся рыбиной на остроге. Он встретит, вымолвит: «Явился, звонница! А я и в городе живу в тайге…»
Дом в Сибири
Свет печи. Чуть колеблемый свет.
Отогреем друг другу ладони.
В этом сиром, заброшенном доме
нет покою от прожитых лет.
Здесь зазря отгорает заря.
Паутина в углах шевелится.
И восходят забытые лица.
И кружится перо глухаря.
Сквозь надсаженный хохот пурги,
крепость бревен и одурь мороза
снова слышится плач паровоза.
А за дверью – чужие шаги.
Долгий сон на краю немоты.
Стол накрыт – для продрогших в дороге…
Мы наутро проснемся в тревоге —
хлеб не тронут, но стопки пусты.
Этой жажды нельзя утолить,
как нельзя в этой местности дикой —
той, где свет разбавляют брусникой,
от себя их приход утаить.
Зов из тьмы очевиден вполне,
как февральский взыскующий норов.
– Спи, родная, но даже во сне
не пугайся ночных разговоров…
Снег
