Сани скользили рядом с колонной ссыльнокаторжных. Попросив кучера сбавить скорость, адъютант сказал спутникам:

— Я понимаю вас и разделяю ваше желание, но — увы! — не вашу надежду. Полковник Михайлов — человек несгибаемой воли. Такой стальной характер не позволит сломить себя ни на минуту… О, да этот скотина ямщик собирается, кажется, задавить несчастных! Чуть было не сбил с ног вашего старого знакомого, капитана Еменова: он идет рядом с ворами, под их косыми взглядами!

— Бедняга! — пробормотал Жюльен. — Какая жестокая расплата!

— Ну-ну, нашли кого жалеть! Или вы хотели бы оказаться сейчас на его месте? Будь его воля, вы и находились бы там, в колонне. Право, этот солдафон не заслуживает снисхождения!

— Бр-р! — проговорил Жак и обратился к Пржевальскому: — Нельзя ли попросить вас поднять верх? Такой мороз, что, того и гляди, белые медведи пожалуют!.. — Потом он повернулся к своему другу: — Если ты только послушаешь меня, Жюльен, то возвращаться из Бразилии мы будем в теплое время года. Конечно, у тарантаса есть недостатки, но и путешествие в санях не во всем приятно.

— Да, несомненно. Если бы мне сказали, что впереди нам предстоит хотя бы пятиминутное плавание, я тотчас бы повернул назад. Что делать, я неисправим!

Путевой дневник Жака. — Встреча с сибирскими волками. — Воспоминание о морской качке. — Гражданский генерал. — Сибирские Афины. — Золотопромышленники. — Меха — мерило человеческого достоинства. — Сибирские простаки. — Незамерзающая Ангара. — Своенравие Байкала. — Господин море. — Иркутск — недоступная земля обетованная. — Борьба Ангары с морозом. — Непроторенным путем. — Умение перевернуться. — Опрокинутые сани. — Месть моря.

— Ну, дружище Жак, признавайся, ты входишь во вкус! И свидетелем тому наш милый спутник Пржевальский!

— Да, не пытайтесь отпираться, господин Арно, — поддержал Жюльена офицер. — Могу вслед за господином де Клене привести неопровержимые тому доказательства.

— «Входишь во вкус»… Это, пожалуй, сказано слишком сильно. Считайте лучше, что я проявляю интерес к путешествию.

— К чему такие тонкости! — воскликнул Жюльен. — Твоего признания более чем достаточно, чтобы подтвердить нашу правоту. Скажу в связи с этим, что я с удовольствием почитал бы записи, за которые принимаешься ты ежевечерне, причем тайком. Наверное, боишься, что я обвиню тебя в нарушении твоих же собственных принципов, включая главный из них — быть равнодушным ко всему, что встретится в пути.

— Выходит, ты все знаешь?

— Я же не слепой! И неоднократно видел, как ты вынимаешь карандаш и украдкой царапаешь что-то в сафьяновый блокнот. Записки закоренелого домоседа и бюрократа-крючкотвора особенно любопытны, поскольку у подобной категории людей необычайно острое восприятие самых, казалось бы, обыденных вещей, скрытых доселе от их взора.

— Возможно, ты и прав. Во всяком случае, эти, как ты говоришь, записи абсолютно искренни.

— Еще одно признание!

— Что поделаешь? Ну а теперь ты, наверное, попросишь меня почитать вслух эти нескладные, уродующие французский, обрубки фраз, не так ли? К тому же носящие исключительно личный характер?

— Конечно! Мы оба — и полковник и я — сгораем от любопытства, не в силах угадать, что же там, в таинственном блокноте! Будучи твердо уверены в том, что ты не захочешь огорчить нас своим отказом, мы обращаемся к тебе с настоятельной просьбой почитать нам путевые заметки.

Жак посопротивлялся немного, но, не находя аргументов для отказа, достал наконец из кармана шубы маленькую книжечку и протянул Жюльену:

— Держи. И сам читай. Из-за твоей настырности мне не раз придется краснеть: в моих каракулях столько абсурдных высказываний!

— Так ты день за днем заносишь наблюдения? Отличная система! Возможно, иногда это и монотонно, зато вполне логично. Итак, начнем:

«Двадцать седьмое ноября. Нас только что освободили. Я хочу позабыть об ужасах нашего плена и полностью отдаться радости жизни. Удивительно, насколько вот так сразу расширился мой горизонт! Я стал обращать внимание на массу вещей, которых ранее не замечал.

Мы пересекли рощу. Вековые березы с опушенными инеем ветвями прекрасно смотрелись под ярко-голубым небосводом…

Здоровенные вояки-сибиряки — человек двадцать — сопровождали нас до первой деревни. Начитавшись книг о путешествиях, я ожидал сражения и всяческих приключений…

Какая насмешка! Ни полковника, ни Жюльена, ни кучера, ни даже лошадей — никого не беспокоило присутствие волчьей стаи. Полковник охотно объяснил мне, что бедным животным трудно передвигаться в лесу по глубокому снегу, и они с удовольствием выходят на протоптанную людьми дорогу, чтобы следовать за ними, но по своим делам.

Двадцать восьмое ноября. Дома́ в Сибири, вместо того чтобы выглядеть красиво или хотя бы добротно, часто довольно уродливы на вид. Ни одно из строений не имеет гордой осанки. Здания стоят наклонившись. Двери и окна прикрыты овечьими шкурами, стены вот-вот рухнут, пол в избах кривой, словно крыша землянки. На уровне земли у такого дома с одной стороны — первый этаж, с противоположной — второй. Пересекая избу в одном направлении, попадешь на чердак, в другом — в подвал. Даже удивительно, как живут здесь люди. Говорят, эти перекосы — результат оседания почвы при оттаивании. Но я бы добавил — и от нерадивости хозяев…

Езда в санях стремительна, удобна и приятна — если только не закрыт наглухо верх. Что за дивное ощущение! Ни бортовой, ни килевой качки, и лишь головокружительно быстрое движение по абсолютно ровной поверхности заставило меня вспомнить о морской болезни. Если бы Жюльен это знал!

Двадцать девятое ноября. Мы едем день и ночь. Я сплю в санях. Очень интересно, проснувшись, узнать, что пройдены многие километры, которых ты и не заметил.

Миновали приток Оби — небольшую речушку под названием Чулым, которая, однако, и по ширине, и по протяженности превосходит Рейн. Пересекли мы ее, понятно, по льду. Копыта лошадей выбивают на толстом слое смерзшейся воды гулкую дробь — звук весьма неприятный и отнюдь не успокаивающий нервную систему.

Летом некоторые отваживаются пересекать бурные потоки в лодке. Одна мысль об этом бросает меня в дрожь.

На подъезде к Красноярску, столице Енисейской губернии, возок наш перевернулся: кучер оказался на редкость неловок. С нами, правда, ничего не случилось, зато сани сильно пострадали. Придется на сутки задержаться.

Тридцатое ноября. Нет худа без добра. Красноярск — очень приятный город, местное общество — изысканно. Роскошные экипажи, слуги в ливреях, обшитых галунами[84], — прямо как в Париже! Деревянные дома величественны и вместе с тем уютны. Посреди березовой рощи — городской парк. Летом все это выглядит, наверное, очень нарядно, с господами и дамами, одетыми по последней моде.

Нанесли визит генерал-губернатору — чин сей не военный, а гражданский. Конечно, гражданский генерал — словосочетание странное, но это именно так. Дело в том, что в России все государственные должности соответствуют чинам в армии. Так, например, имеются библиотекари-капитаны, судьи-лейтенанты, чиновники-майоры. Таким образом, чернильные души поднимаются по иерархической лестнице воинских званий от унтер-офицера до полковника. Родись я подданным царя, то был бы командиром батальона в префектуре Сены и щеголял бы в роскошной форме. Но судьба распорядилась иначе.

Такая милитаризация касается и самых скромных должностей. Наш кучер, к слову сказать, рядовой, а начальник почтовой станции — уже унтер-офицер. И это не все. Женщины тоже разрешают называть себя соответственно должности мужа. В обиходной речи говорят: госпожа полковничиха, госпожа капитанша, госпожа генерал-губернаторша.

Приняли нас у генерал-губернатора радушно.

Первое декабря. Полковник Пржевальский — наиприятнейший человек из всех наших новых знакомых».