Жак буквально наслаждался непривычной для него сладкой жизнью, протекавшей на фоне чудесной тропической растительности. Обилие воздуха и солнца, приятный отдых в удобных, хорошо проветриваемых помещениях, дальние поездки по равнине и прогулки по таинственному девственному лесу преисполняли радостью владельца фазенды.

Месяцы быстро следовали друг за другом. Оптимизм Жака, обаятельность Жюльена, благожелательность канадцев и исключительная эрудиция Алексея придавали особую прелесть совместному проживанию шестерых друзей.

Однако в конце концов настало время, когда золотопромышленникам пора было возвращаться в Карибу. Дав слово снова посетить фазенду в следующем году, они сели в Рио на пароход, следовавший с заходом в порты Пернамбуку, Пара и Демерара в Колон, откуда поезд доставил их в Сан-Франциско.

Расставание с Алексеем и братьями-канадцами было первым огорчением, испытанным Жаком и Жюльеном после того, как они обосновались в имении, и по отбытии «горных дел мастеров» французы ощутили одиночество.

Прошли апрель, май, июнь, и Жак, покинувший Европу почти два года тому назад, стал поговаривать о дорогой его сердце отчизне и о родном Париже.

— Признавайся-ка уж сразу, — улыбнулся Жюльен, — что тобой овладела ностальгия!

— Это не совсем так, однако мне очень хотелось бы вновь увидеть великий город, в котором я жил как круглый дурак, будучи заурядным чинушей… Париж, истинный Париж — он куда мне милее, чем здешний девственный лес!

— Город вскоре надоел бы тебе…

— Может быть… И тем не менее я не прочь бы сорваться с насиженного места, встряхнуться немного и поразмять свои кости, одеревеневшие от долгого пребывания в тропиках. А затем, насладившись переменами, вновь вернуться сюда.

— Будь по-твоему, в добрый час! Сегодня у нас восьмое июля, сможем же мы сесть на пароход лишь пятнадцатого августа. Тебя не смущает встреча с морской водой?

— Я готов с нею свидеться хоть сейчас!

— Ну что ж, в таком случае через пять недель отправляемся в путь!

Жак не изменил своего решения. В назначенный день они с Жюльеном ступили на борт одного из великолепнейших кораблей трансатлантической пароходной компании, и пока Жак мужественно ждал отплытия, Жюльен занимался отправкой телеграмм в разные страны мира.

Проревел гудок, гигантское судно качнулось, и Жак, с беспокойством наблюдавший за собой, почувствовал первые признаки морской болезни: в животе у него слегка заскребло, и он объявил… что умирает от голода.

— Браво! — сказал Жюльен, удивляясь столь странному проявлению недуга, и спустился с другом в ресторанный зал.

Жак, демонстрируя зверский аппетит, проглатывал буквально все и, соответственно, воздавал должное и напиткам. Затем, насытившись сверх всякой меры, проследовал в свою каюту без малейшего намека на тошноту, лег на койку и проспал двенадцать часов подряд. Разбудило же его чувство голода.

Хотя корабль испытывал в открытом море и бортовую и килевую качку, подобные вещи уже не волновали Жака, как бы сделавшегося частью самого судна, и он, спокойно, словно был на земле, совершив тот же гастрономический подвиг, что и накануне, принялся расхаживать по каюте.

Исцеление от недуга, от коего обычно страдают восемь десятых пассажиров, было полным и окончательным.

Когда океан разбушевался, да так, что судно, следовавшее к берегам Африки, поневоле сбавило ход, не в силах противостоять ураганному ветру и высокой волне, большинство находившихся на борту людей вынуждены были запереться в своих каютах из-за сильного приступа морской болезни и даже у Жюльена началась мигрень, Жак по-прежнему сохранял ничем не омрачаемую невозмутимость человека, который ест и пьет в свое удовольствие, не испытывая при этом никаких проблем с пищеварением. Буря продолжалась двенадцать дней и двенадцать ночей, и ни разу за все это время вестибулярный аппарат[685] не подвел молодого человека.

Пятнадцатого сентября, с опозданием на четверо суток, корабль прибыл наконец в Гавр, и в восемь часов вечера того же дня, через два года после начала их довольно беспокойного кругосветного путешествия, друзья сошли с поезда в Париже, на вокзале «Сен-Лазар».

— И куда мы теперь отправимся? — спросил Жак. — В «Гранд-отель» или ко мне, в мою скромную обитель на улице Дюрантен?

— Пошли в «Английское кафе», если ты не против!

— Не возражаю, тем более что это становится у нас как бы традицией! Мы вволю посмеемся там над тем, как ловко осуществил ты мое похищение и впихнул меня два года назад, после роскошного обеда, в поезд, следовавший в Берлин. А заодно вспомним также, сколь нелегко дался нам начальный этап странствования по суше.

Если и есть на свете что-нибудь особо неприятное, так это металлический рык будильника, грубо нарушающий ваш сон. Неуемный, надрывный, мучительный трезвон буквально раздирает мозг и гонит прочь сладкую грезу, тут же замещаемую кошмарной прозой жизни со столь совершенно противоестественным проявлением ее, как принудительное пробуждение.

Примерно так размышлял Жак Арно, когда, проснувшись поутру в своей квартирке на улице Дюрантен, он вновь увидел вокруг себя всевозможные, такие привычные и родные вещицы, расставленные в незыблемом порядке с придирчивой тщательностью, свойственной чинуше и закоренелому холостяку, и услышал хорошо знакомый настырный голос, в то время как заботливая женская рука протягивала ему ужасное питье из цикория и парижского молока.

— Кофе для месье!

— Подумать только! Но где же я?.. Как, тысяча бочек грома, это вы, Женевьева?.. Выходит, я действительно на улице Дюрантен?..

— Да, месье, — подтвердила старая гувернантка[686].

— А какой у нас сегодня день?

— Шестнадцатое сентября, месье.

— А вчера, значит…

— Было пятнадцатое.

— Я не то хочу сказать… У меня все в голове перепуталось… Вчера я высадился в Гавре!.. А приехал из Бразилии… Шестнадцатое сентября!..

Взгляд его упал на отрывной календарь, на котором красовалась выделенная крупным шрифтом цифра «15». Жак, не заботясь о присутствии Женевьевы, одним прыжком подскочил к календарю и голосом, полным неподдельного отчаяния, воскликнул:

— Шестнадцатое сентября тысяча восемьсот семьдесят восьмого года!.. Шестнадцатое сентября… тысяча восемьсот семьдесят восьмого года!.. То есть я за одну ночь как бы прожил два года… — Он начал торопливо одеваться. — В общем, мне лишь приснилось, будто я совершил грандиозное путешествие. Я же по-прежнему — канцелярская крыса, которая вот-вот вспрыгнет сейчас на империал[687] омнибуса, следующего до площади Пигаль, чтобы не опоздать в свою контору?.. Странствование вокруг света, арестантская колонна в Сибири, лагерь во льдах Хандыги, гостеприимный чум в стойбище чукчей, встреча с профессором Норденшельдом, схватка у островов Диомида, перелет на воздушном шаре через Аляску, золотые копи Карибу, братья-канадцы, Калифорния, полковник Батлер, знаменитый удар кулаком, Мексика, Панама, лепрозорий, Эквадор, Перу, капитан английского военного корабля, плавание по озеру Титикака, прибытие в Жаккари-Мирим и смертный бой, завершивший нашу одиссею, — неужели все это мне только пригрезилось?.. Нет, такого не может быть!.. И все же я на улице Дюрантен… А Женевьева, как всегда, приносит мне кофе с молоком именно в ту минуту, когда этот глупый инструмент, именуемый будильником, закончил наконец трезвонить… Но если то и в самом деле был сон, тогда почему же я помню все так отчетливо, в мельчайших деталях?.. Да и разве ощутил бы я, провалявшись всю ночь в кровати, тот заряд энергии, который буквально переполняет меня и может быть получен лишь тем, кто достаточно поболтался по морю и суше… Но факт остается фактом: сегодня у нас — шестнадцатое сентября…