В раскрытое окно салон-вагона лился запах цветущих лип, ночной ветерок шнырял между кустами; звякали буферами передвигаемые вагоны, посвистывали паровозы, но Тухачевский и Каретский не слышали ночных звуков, поглощенные разработкой операции по освобождению Симбирска.

Командарм исследовал по карте местность, прикидывал, где расположить пехоту, где сосредоточить артиллерию, измерял циркулем расстояние от исходных рубежей до рубежей противника. Потом принялся писать диспозицию предстоящей операции. Писал аккуратным почерком, красиво выводя буквы на александрийской плотной бумаге. Закончив, сказал:

— А теперь, Николай Иваныч, разбудите меня в любой час ночи и спросите, в чем суть нашего плана, — отвечу: «Наступление должно вестись по концентрическим в отношении Симбирска линиям. Соблюдая одновременность занятия рубежей и сокращая фронт, мы охватим оба фланга противника. Постепенно сжимая двойной обхват, мы перережем все вражеские линии и ликвидируем его живую силу…»

— Не зря трудились всю ночь. Отличная вышла диспозиция, — похвалил Каретский.

— «Гладко вписано в бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить», продекламировал Тухачевский. — Знаете, кто это сказал? Лев Толстой! А он-то понимал толк в военном деле. — Командарм встал перед окном, потянулся до хруста в костях. — А липа цветет, и голова кружится от ее аромата. Пожалуй, стоит нам и передохнуть, Николай Иванович.

В салон стремительно вошел адъютант командарма.

— Срочные, из Реввоенсовета Республики, от штаба Восточного фронта. Адъютант подал Тухачевскому телеграммы.

Председатель Реввоенсовета Республики приказывал Тухачевскому начать немедленное наступление на Симбирск. Таких же действий требовал и штаб фронта.

— Фантастические приказы! — возмущенно сказал Каретский.

— Мы обязаны приступить к исполнению приказов хотя бы во имя принципа дисциплины, — сердито возразил Тухачевский, и начальник оперативного отдела впервые отметил его нервозность.

Восьмого августа дивизия Гая начала преждевременное наступление. Для поддержки Гая командарм выделил Курскую бригаду новобранцев — свой единственный резерв. Особому стрелковому полку Грызлова он приказал перехватить пароходы.

Поначалу все было хорошо.

Части Симбирской дивизии энергично атаковали противника и захватили станцию Охотничья. На Охотничью прибыли командарм и Гай, чтобы руководить наступлением. Их штаб расположился в станционном буфете: сюда поступали донесения со всех участков фронта. Первое пришло от Грызлова — он сообщал, что встретил главные силы противника у приволжского села Гремячий Ключ и атаковал их.

— А где пароходы с золотом? Может, проскользнули мимо него? Грызлову башку оторву, если упустил! — рассвирепел Гай.

— Нельзя предусмотреть всех случайностей боя, не горячитесь, пожалуйста, — охладил пыл Гая командарм.

К станции подошел состав с Курской бригадой. Из вагонов выпрыгивали пареньки в лаптях, посконных штанах и косоворотках, неловко строились, неумело вскидывали на плечо винтовки. Сердце командарма сжалось от нехорошего предчувствия.

Гай решил выступить перед новобранцами с речью и стал диктовать машинистке воззвание. В этот момент грохот взрыва потряс вокзал, посыпалась штукатурка, из рам брызнули стеклянные осколки. Гай выскочил на перрон, машинистка побежала в лес.

Над станцией кружились самолеты белых. Они кинули всего пять бомб, но их оказалось достаточно — новобранцы побросали винтовки и, не слушая командиров, прикрывая головы руками, кинулись врассыпную. Никогда не виданные аэропланы показались деревенским парням крылатыми исчадиями ада.

Лишь в нескольких верстах от Охотничьей Гай остановил бегущих. Бойцы испуганно и внимательно поглядывали на страшного армянина, на своего комбрига — еврея с печальным обликом.

Гай стал ругаться, но чем больше бранился он, тем легче и увереннее чувствовали себя бойцы.

— Я вас, заячьи душонки, словом больше пройму, чем пулей. Пуля дура, от нее дух вон и стыд вон! А крепкое слово и сердце лечит и душу калечит! Вы у меня будете лететь, свистеть да кланяться! — ярился Гай.

От имени бойцов комбриг произнес свою последнюю речь:

— Мы смоем позор решительными боями с мировым капиталом! Мы будем бить врага до его издыхания!..

Тем временем противник перешел в наступление. Развернулось ожесточенное сражение, и продолжалось оно с переменным успехом весь день. В сумерках бойцы Курской бригады выбили офицеров из соседнего села и расположились на ночлег. Довольный победой, комбриг не выслал разведки, не установил связи с другими частями.

Батальон офицеров воспользовался оплошностью комбрига и напал на курян. В селе завязалась отчаянная рукопашная схватка.

Комбриг пытался создать оборону бивака, но уже было поздно. Офицеры овладели выгодными позициями и хладнокровно в упор расстреливали красноармейцев. Комбриг решил вырваться из смертного круга и с кучкой бойцов кинулся в атаку.

Офицеры встретили их частым огнем, красноармейцы залегли. Только один комбриг, хорошо видимый в лунном свете, размахивал гранатой и тоненько и горько кричал:

— Вперед! Смоем позор трусости перед революцией!..

Он упал в седую от росы траву, не успев кинуть последнюю гранату. Офицеры продолжали стрелять по мертвому, а красноармейцы снова побежали.

У железной дороги беглецы натолкнулись на Гая. Не получая донесений, он с конным отрядом спешил в Курскую бригаду. Встретив бегущих. Гай вздыбил своего гнедого, гунтера, дважды выстрелил из нагана и завопил:

— Не в ту сторону, мать вашу бабушку, драпаете! Прямо под белые пулеметы, сукины дети! Они перебьют вас, куропятки безмозглые! — Гай врезался в толпу, опрокидывая бегущих лошадью. — Наши у станции, шпарьте туда, если хотите спастись! В строй становись, коли штыком, отбивайся прикладом!

Опять, как это ни странно, его ругань отрезвила красноармейцев.

Бойцы последовали за ним и вместе с конным отрядом атаковали офицеров, но те, не приняв боя, оставили завоеванные позиции.

В полночь Гай появился в своем штабе, куда только что вошел комиссар дивизии.

— Противник остановлен, но вот надолго ли? Боюсь, утром снова полезет офицерье, — сказал комиссар утомленно.

— А где командарм?

— В полку у Грызлова. Там жаркая баталия.

Гай прилег на снопы овсяной соломы, закрыл лицо папахой и захрапел. Комиссар при тусклом свете коптилки писал, изредка прислушиваясь к чьим-то горьким всхлипам. В углу за печкой плакала женщина; комиссар недовольно почмокал губами.

Тухачевский приехал на зорьке. При его появлении Гай проснулся, стряхнул с себя овсяную солому и, как всегда стремительно, доложил о беспорядках в Курской бригаде, о гибели комбрига, о том, что противника с великим усилием отбросили от Охотничьей.

Командарм слушал, слегка наклонив голову, но вдруг легким движением руки остановил Гая.

— Кто это плачет? — Он шагнул за печку и увидел машинистку. — Почему вы плачете? Что случилось? Как вас зовут?

— Я перепугалась во время обстрела. С той поры и плачу от страха. А зовут меня Ксюшей.

— Сколько вам лет, Ксюша?

— Вчера исполнилось восемнадцать.

— Хотя и запоздало, но поздравляю с днем рождения. Цветы за мною.

— Ай-вай, Ксюша! Стыдно плакать в восемнадцать-то! У нас на Кавказе девки — огонь. Плакать начнут — слезы так и сгорают, — рассмеялся Гай.

— И в самом деле не стоит плакать. На войне не плачут, на войне воюют, — мягко сказал командарм. — Садитесь за машинку, я продиктую приказ.

Гай выжидающе посмотрел на командарма, тот понял немой вопрос его и ответил:

— Пароходы с офицерами прорвались через наши заслоны. Грызлов сделал все, что мог, но белочехи оказались сильнее.

На восьмой день наступление красных выдохлось, дивизия Гая вернулась на исходные рубежи. Командарм с горечью думал, что причину неудачного наступления — организационную неподготовленность и неизжитую партизанщину в армии — не принимают во внимание ни Реввоенсовет Республики, ни новый главком Восточного фронта Иоаким Вацетис.