— Счастлив быть вашим д'угом.

В зал вошли Куйбышев и Тухачевский, и сразу воцарилась тишина.

— С сожалением расстаюсь я с Первой армией, с ее бойцами, с вами, товарищи командиры и комиссары, — заговорил Куйбышев. — Перед отъездом скажу несколько слов об историческом значении симбирского сражения. Это сражение явилось столкновением двух миров, двух классов. За нашей спиной стояли две революции, за спиной противника — старая империя эксплуататоров. Старое обречено и погибнет под ударами нового, а над симбирским сражением царил дух революции и военный талант нашего командарма. Пусть этот дух и талант сопутствуют вам в походе на Сызрань и Самару…

Красная флотилия бросилась в погоню за адмиралом Старком, уведшим свои суда на Каму. Азин получил приказ Реввоенсовета Республики возвратиться в Вятские Поляны, в распоряжение нового командарма — Шорина.

— Старого командарма, значит, по шапке? Давно пора! Вот был командарм — не мычал, не телился. А кто такой Шорин? — спрашивал у начальника штаба Азин.

— Бывший царский полковник. И это все, что мне известно, — с холодной учтивостью ответил Шпагин.

На знакомом вокзале Азина встретили Шорин, члены Реввоенсовета Второй армии Гусев и Штернберг. Духовой оркестр сыграл «Марсельезу», в приветственных речах прозвучали похвалы по адресу Азина. Он слушал, и все в нем — от разрумянившихся щек до малиновых галифе — пело мальчишеским восторгом. Азин был очарован самим собой, но все же заметил: мужицкое, в резких морщинах лицо командарма очень сурово.

Шорин в черной суконной гимнастерке, таких же брюках, заправленных в солдатские сапоги, с суковатой палкой в руке, человек без военного фасона и форса, показался Азину грубым и черствым.

— Вечером явиться в штаб, — приказал командарм сипловатым баском. Опираясь на палку, сел в тарантас, уехал не попрощавшись.

Не понравились Азину и члены Реввоенсовета: Гусев с его полной белой физиономией и выпуклыми глазами, Штернберг, в широкой русой бороде похожий на купца.

— Какие-то старые шляпы, — шепнул Северихину счастливо улыбающийся Азин. Он не был по натуре нахалом или наглецом. Он благоговейно относился к ученым за их знания, к военным за их мужество, подражал Суворову, не замечая своего подражания. Война огрубила его юную восторженную натуру. Восемнадцатый год поднял его на большую высоту военной власти: командующий Арской группой войск, освободитель Казани — было от чего закружиться молодой, веселой его голове. В эти дни у Азина не оказалось авторитетного наставника из тех, что вошли в историю революции под легендарным именем комиссаров.

Беспомощность бывшего командарма усилила в Азине пренебрежительное отношение к высшим военачальникам, а своим командирам он старался показать, что понимает в военной науке больше и лучше их. С ложно понятой многозначительностью своего превосходства Азин и явился на прием к командарму.

В комнате кроме Шорина сидел Гусев. Азин щелкнул каблуками, козырнул. На нем густо цвели малиновые галифе, зеленела гимнастерка, блестела покрытая лаком деревянная кобура, солнечные зайчики порхали по хромовым сапогам. Азин думал: командарм обнимет его за плечи, усадит рядом с собой — и начнется военный совет.

— Это кто та-кой? — безулыбчиво спросил Шорин. — Артист императорского театра? Опереточный гусар? — Между бровями командарма обозначились крупные сердитые морщины. — Утром мы поздравляли тебя с победой, мы говорили, что ты талантливый молодой командир. Правду говорили! Сейчас я тоже скажу правду. Как ты, Азин, воюешь — больше воевать нельзя. Анархия, самовольство, самохвальство захлестывают тебя. Знаешь ли ты, какой ценой оплачены твои победы? Ты понес тяжелые потери под Высокой Горой, на Арском поле. А знаешь, почему? У тебя не было самой элементарной дисциплины. А дисциплина — закон армии! Я ценю личную храбрость командира, но человек, не требующий дисциплины и не признающий ее сам, не может командовать. Я одобрю любое наступление без моего разрешения, но расстреляю за самовольный отход без моего приказа. Ничто не поможет командирам, манкирующим моими приказами. Да, вот еще что! Говорят, Азин не берет в плен ни солдат, ни офицеров противника? Он расстреливает их на месте? — спросил Шорин, пристукивая палкой.

— Я не намерен целоваться с врагами революции! — крикнул Азин жидким баритоном.

— Смирно! Извольте молчать, пока говорит командарм!

— Слушаюсь, — пробормотал Азин неприятное и уже позабытое им слово.

— А кого ты считаешь врагами революции? Рабочих? Русских мужиков? Татар, вотяков? Они — народ! Тот самый народ, за свободу которого ты воюешь. Этих людей надо возвращать на сторону революции не пулями, а правдой. Правда сильнее пуль! Уничтожай врага, не бросающего оружия. Врага, поднявшего руки, — щади! Но расстреливать походя, не выяснив причин и обстоятельств, — не смей! По собственной прихоти не смей решать судьбу человека! Для этого есть трибуналы. А в трибуналах неподкупные судьи. Самые честные, самые благородные, самые справедливые люди. — Шорин еще раз пристукнул палкой и вернулся к столу.

— Кто-то здорово очернил меня, — облизнул иссохшие губы Азин.

— Здесь не принимают во внимание наветов, — звучно возразил Гусев. А ты не красотка, любящая одни комплименты. Ты должен радоваться, что тебе хотят помочь. Василий Иванович Шорин назначен командармом по распоряжению Ленина. Если сам Ленин доверяет царскому полковнику Шорину, мы обязаны помогать ему. А как ты явился к командарму? Пришел переполненный самодовольством. Нет ничего пошлее самодовольного оптимизма! Это не я сказал, это Ленин сказал о самодовольных коммунистах.

Румянец схлынул с азинских щек; он стоял навытяжку, вскидывая глаза на Гусева, на Шорина.

— У тебя только два пути, — сурово продолжал Гусев. — Первый — путь сознательной воинской дисциплины, второй — анархия. Анархия ведет в бандитизм. А ты коммунист, Азин. А сила большевиков в сознательности их штыков. И я, имеющий честь состоять в партии уже двадцать второй год, говорю тебе, юному большевику, — выбери правильный путь. А мы — или вышибем из тебя партизанщину, или же… — Гусев не договорил, но его мысль и так была ясной. Он положил руку на плечо Азина, будто пробуя, крепок ли тот на ноги. — Нам предстоит огромная работа по созданию Красной Армии, и ты можешь стать славным помощником. Иди и подумай, — Гусев подтолкнул Азина к выходу.

Азин вернулся в штабной вагон, лег на нижнюю полку, закрыл глаза. Стен, крутившийся около, понял — у командира крупные неприятности. Не вытерпел, спросил:

— Что хорошего?

— Ничего, кроме характера.

— Не заболел ты?

— А тебе какое дело? Иди прочь!

Стен, не оглядываясь, вылетел из купе.

«Лучше бы командарм съездил мне по морде. Нехорошо вышло, погано, размышлял Азин. — А этот Гусев-то, как он меня хлестанул. «Нет ничего пошлее самодовольного оптимизма!» Снимут они меня, это уж ясно».

Азин перевернулся на левый бок — обида на себя не отпускала сердце. Ему было стыдно за каждое свое слово, он казался себе и гадким, и смешным, и униженным. Вагон дрогнул от грузных шагов.

В купе вошел Северихин; его домашний, дружелюбный облик привел в стройность растрепанные мысли Азина. Он приподнялся, сел, положил локти на столик. Сказал порывисто и насмешливо:

— Неужели глупость — болезнь неизлечимая? А? Как по-твоему, Северихин?

— Лекарства от глупости пока нет.

— Тогда я — неизлечимый дурак! Рассказать тебе, Северихин, каким идиотом предстал я перед командармом?

— Не надо, Азин. Мне уже все известно.

Задушевные друзья — они все обращались друг к другу только по фамилии, а не по имени. Незабвенная манера юности, творившей революцию и защищавшей ее. Юность хотела казаться старше, суровее, непреклоннее и потому стыдилась собственной незрелости, и она была особенно прекрасна в этом неистребимом желании — казаться взрослее и самостоятельнее.

— Что тебе известно? — полюбопытствовал Азин.