— Здесь слишком прекрасно, чтобы пугаться. Разве вы страшитесь красоты? — Она опять кинула на него обещающий взгляд. «Я красива, но добра, я буду благодарна вам за счастливый день».

Долгушин опустился рядом.

— Вот еще точка, с которой следует осматривать Боровое. Взгляните на эту плоскую, длинную гору рядом с Синюхой. Ее называют Спящим витязем. Вон голова в шлеме, вон брови, нос, а вот ноги, согнутые в коленях. А это гора Верблюд с рыжими своими горбами, еще дальше — Мамонт, вон его могучий хобот, ноги, хвост, — водила она рукой по линии горизонта.

Долгушин только успевал поворачивать голову; восхищение необычностью Борового все росло. Этот затерянный в степи горный, лесной, озерный мир походил на детскую сказку, не имеющую грустного окончания.

— Сотворив землю, небо, людей, Аллах залюбовался делом рук своих. Вдруг он заметил недовольного человека в бешмете, — говорила Елена Сергеевна. — «Почему ты сердишься?» — спросил Аллах. «Я еще не совершил ничего дурного, а ты уже обидел меня. Разве киргиз — худший из твоих детей? Ты дал мне степь в кипчаке и саксауле. Укрась хоть немножко землю киргизов». — «У меня уже ничего не осталось», — ответил Аллах, вывертывая карманы своего халата. Из кармана посыпались на степь крохи, оставшиеся от сотворения мира. Так возникло Боровое.

— Прелестно! — восхитился Долгушин, посмотрел под ноги и отвернулся: горные вершины, сосновые боры, голубые озера закружились медленной цветной каруселью.

Все вокруг было необычно, свежо, все настраивало на радостный лад, но сердце Долгушина сжала тоска. Ему бы наслаждаться жизнью, любовью, а он воюет. «Я один из тех, кто раздувает пожар. Где же мне черпать уверенность для победы?»

— Что-то вы загрустили, — сказала Елена Сергеевна и отступила от края бездны. — Почему мы живем в такое злосчастное время?

Они сошли в сосновые боры, дышащие сухим, смолистым покоем.

— Мужчины могут воевать целый век, но главное в жизни все-таки любовь. — Она протянула к Долгушину обе руки. — Женщины будут заниматься любовью даже в мире, оккупированном политикой и войной.

Тогда он обнял ее.

Небо дышало зноем, воздух потерял ясноту, переливалось марево, смазывая синие окружности вершин, сверкали солью такыры. Камни потрескивали и щелкали.

«Солнце заставляет кричать даже камни пустыни», — вспомнил Долгушин азиатскую поговорку. Прикоснулся к седлу, украшенному серебряными бляшками, и отдернул руку — металл опалил ладонь.

Пока ротмистр наслаждался краткосрочной любовью с Еленой Сергеевной, манап Бурумбай откочевал на границу степной зоны.

Долгушин думал добраться до Бурумбая часа за три, но непредвиденное обстоятельство задержало его. На перешейке между Большим и Малым горькими озерами навстречу ему текли овечьи отары. Овцы шли курчавым белым потоком, сопровождаемые бородатыми козлами. Хрупкий перестук копыт, блеяние, плач ягнят оглушили Долгушина. Он остановился, пережидая проход отар. Но после овец пошли караваны верблюдов, табуны кобылиц, стада ишаков. Верблюжий стон, ишачий рев, лошадиное ржание, собачий лай густо текли над степью: Долгушин ошалело вертелся в седле, дергал поводья, но нельзя было трогаться с места.

— Экая прорва скота — и все Бурумбаев. Счета скоту не знает, азиатец проклятый, — выругался сопровождающий казак. — Большевики давно бы его порушили, а скот джетакам раздали бы.

— Кто такие джетаки?

— Вроде батраков, по-нашенски.

На закате Долгушин подъезжал к джейляу Бурумбая. Появились всадники в малахаях, женщины, закутанные до бровей.

— Я хочу видеть манапа Бурумбая, — обратился Долгушин к безбровому старцу.

Старик молча показал на юрту, но кто-то уже приподнял ковер над ее входом. Из юрты вышел толстый молодой человек.

— Рад видеть вас на своей земле, — правильно выговаривая русские слова, сказал Бурумбай. — Весть о вашем приезде подобно беркуту летит по нашей степи.

В юрте, усевшись на кошму, Долгушин с интересом посматривал на незнакомую обстановку. Самаркандские ковры цвели причудливыми узорами, атласные подушки возвышались пирамидами по окружности юрты, между ними стояли в бронзовых, в серебряных обручах сундуки. Высокие кумганы с тонкими горлышками толпились на сундуках, медными лунами мерцали тазы. Юрта тонула в засасывающей тишине кошм, ковров, паласов. В центре ее сидел Бурумбай, похожий на пестрого жирного фазана.

Женщины поставили низенький столик с угощениями: тут были баурсаки, жаренные в бараньем сале, зеленоватая кислая брынза, чарджуйская вяленая дыня, манкентский засахаренный миндаль, пропитанные водкой арбузы из Ак-Мечети, душистые яблоки из горных садов Талгара. В бурдюке бродил кумыс из молока кокчетавских кобылиц.

— Хорошо ли здоровье верховного правителя? — спросил Бурумбай.

Ротмистр ответил.

— Мы желаем его превосходительству здоровья и успехов в борьбе с красными…

Отхлебывая из пиалы брызжущий пенными искрами кумыс, Долгушин пытался уловить в пожеланиях манапа коварную насмешку, но Бурумбай был величаво спокоен: при огоньке оплывающей свечи медленно гасли фазаньи краски его халата.

— Верховный правитель передает свою благодарность за священный мусульманский отряд, созданный вами. Верховный правитель зовет народ степей на общую борьбу с богоотступниками. Вы читали его обращение?

— В степи пока не бывает газет.

— Все люди, независимо от цвета кожи, вероисповедания, общественного сословия, призываются помогать белой армии. К спасению России, к ее величию и славе призывает верховный правитель…

— Я не думал, что у адмирала обстоят так скверно дела, — покачал головой манап.

— Разве я говорил о плохом состоянии дел? — нахмурившись, спросил Долгушин.

— Когда всех призывают к спасению России, то дело спасателей безнадежно…

Замечание Бурумбая было ядовитым, как укус каракурта. Долгушин досадливо прикусил губы, потом сказал угрожающе:

— Несдобровать вам, если сюда придут большевики.

— Я откочую в каркаралинские степи.

— Они могут оказаться и там.

— Тогда уйду к Озеру звонящих колоколов. Туда никто не найдет дороги, кроме киргизов.

— Русские хорошо знают Нор-Зайсан, который вы называете Озером звонящих колоколов.

Черненькие, похожие на запятые усики манапа чуть пошевелились. В халате с погасшими красками, он теперь больше походил на ворона, чем на фазана.

— Но я не желаю уходить с родовых пастбищ. Посмотрите вверх…

В отверстие юрты Долгушин увидел только черный круг с крупными, словно заиндевелыми, звездами.

— Что видит высокочтимый гость?

— Ничего, кроме звезд.

— Но звезды — это же вселенная! Среди бесчисленного множества звезд люди знают только Альдебаран, Орион, Сириус, Вегу. Ну, еще с десяток их знают люди. Род человеческий я уподобил бы звездам — то же множество людей, а помнятся Искандер Македонский, Цезарь, Христос, Магомет, Чингис.

Бурумбай выпрямился на ковре, всем своим видом спрашивая: а как думает гость?

— Чингисхан — великий человек, — льстиво ответил Долгушин.

— Весь мир трепетал при имени Чингиса, — со странным сладострастием произнес Бурумбай. Узенькие глазки его излучали вкрадчивость, но в них жила и напряженная энергия. — Но и великие имена гаснут, как звезды. Умирают не только люди, умирают боги, а смерть богов — конец мира.

Второй раз за неделю слышал ротмистр слова о гибели мира. «Русский поэт и киргизский бай рассуждают о распаде вселенной. Вот печальные последствия войн — они убивают веру в бессмертие».

— Простые люди живут недолго, память о них исчезает, словно одинокая искра. Годы, отпущенные Аллахом, я хочу прожить спокойно. Аллах наградил меня богатством, неужели я уступлю его джетаку? Если так, я недостоин милостей Аллаха. Но я правоверный мусульманин и не поступлю против Корана. Каждая строчка Корана для меня священна, — сказал Бурумбай.

— Есть и другие священные книги, — не вытерпел Долгушин.