Этот коротенький приказ, подписанный неизвестным командармом Тухачевским, вызвал в Пензе переполох. Шквал панических слухов прокатился по городу, но распространители их становились жертвами своих же собственных домыслов. В богатых особняках говорили, что большевики решили покончить со всеми приверженцами монархии, что губчека вылавливает и расстреливает офицеров, помещиков, чиновников, купцов, а дети богачей свозятся в тюрьму как заложники, закрываются церкви, священники высылаются из города.

В комнатах архиерейского особняка, где помещался военкомат, толпились представители всех родов войск, всех видов оружия. Гвардейские высокомерные офицеры дружелюбно беседовали с армейскими нижними чинами.

За столом, покрытым кумачовым полотнищем, сидели командарм и работники губвоенкомата. К столу подошел невысокий, рыжий, кудрявый человек с погонами прапорщика и «Георгием» на груди — единственный офицер, явившийся при Кресте.

— Прапорщик Василий Грызлов, — представился он, обнажая в улыбке плотные зубы и улыбкой располагая к себе.

— Хотите служить в Красной Армии? — спросил Тухачевский.

— Когда призывают встать под знамена с помощью трибунала, рассуждать не приходится.

— Опасаетесь революционных солдат?

— Чего мне опасаться? Я не князь, я черная кость, плебейская кровь…

— Кем были на фронте?

— Командир третьей роты Первого Сибирского полка.

— Вшей покормили в окопах? — сочувственно заметил командарм.

— Кто в наши дни их не кормит…

— Георгиевский крест за какое дело?

— За штыковую атаку. Ношу, ибо горжусь своим «Георгием».

— Прекрасная гордость!

Независимый вид Грызлова понравился командарму.

— Предлагаю вам должность полкового командира.

— Я выше ротного не замахивался, да ведь не боги горшки обжигают.

— Именно — не боги. Я тоже армиями не командовал.

Командарм обратился к офицерам с краткой речью:

— Вы живете в состоянии странной раздвоенности и растерянности ненавидите монархию, приведшую на край гибели наше отечество, но и не знаете, как спасти его от разрушения. А ведь вам, русским патриотам, немыслимо видеть свой народ на уровне пещерного существования. Большевики, как и вы, хотят восстановления России во всем ее величии и славе, только с существенной поправкой — новая Россия станет государством народной демократии. Красноармейцы пока не доверяют царским офицерам. Неприятно чувствовать подозрение к себе, я испытал это, я прошел через это. Но офицер, что станет честно работать, заслужит доверие бойцов, — закончил свою речь командарм.

— Послужим отечеству, — сказал Грызлов капитану, только что вошедшему в зал.

— Поступили на службу к большевикам? — спросил капитан и, не дожидаясь ответа, добавил иронически: — Уже позабыли, что они расстреляли его величество, а вместе с ним и величие России…

— Можно расстрелять величество, нельзя расстрелять величие. Величие России — тем более, — возразил Грызлов, косясь сизыми глазами на капитана.

— Хорошо сказано, прапор! Люблю остряков — полируют кровь, придают вкус к жизни. Будем знакомы. Капитан Каретский.

При громком, самоуверенном голосе капитана Тухачевский выскочил из-за стола и зашагал к двери.

— Николай Иванович, здравствуйте!

— Вот не ожидал! Читал приказ, подписанный командармом Тухачевским, но в голову не приходило, что это ты. Ведь это надо же! Расстаться в Вормсе, чтобы встретиться в Пензе! Жив, здоров, невредим? — Каретский, не обращая внимания на любопытствующие взгляды офицеров, обнял командарма. Хорош! Да что там хорош, просто великолепен! Командарм Тухачевский — это звучит как генерал…

— Пока что подпоручик, ставший командармом, — рассмеялся Тухачевский. — Вы теперь с нами, Николай Иванович?

— Если бы не с вами, был бы в другом месте. Но слышал, как меня прапор отбрил? Я ему про расстрел государя императора, про величие русское, а он: «Можно расстрелять величество, нельзя расстрелять величие». Здорово же прапоров большевики разагитировали!

После приема офицеров командарм пригласил Каретского в свой вагон.

Салон-вагон, еще недавно принадлежавший какому-то царскому сановнику, был застлан оранжевым, в черных цветах ковром, обставлен мебелью красного дерева.

За чаем командарм посвятил Каретского в военные дела:

— На фронте скверно. Белочехи наступают на Симбирск, связь с группой войск Гай Гая утеряна, левый фланг оголен. Анархия разъедает воинскую дисциплину, бойцы подозрительно относятся к царским офицерам. Восстановить боеспособность Первой армии — главная задача ее командования. Признаюсь, усилия требуются огромные, но уверен в конечном успехе. Мне сейчас нужны опытные, знающие военное дело командиры. Предлагаю вам пост начальника оперативного отдела армии.

— Сразу же и пост генерал-квартирмейстера? — недоверчиво спросил Каретский. — В царские времена о такой должности я и мечтать не смел.

— А теперь советские времена, можете мечтать сколько угодно.

Тени деревьев проносились по вагонным окнам, салон казался пестрым от непрестанного их мелькания. Был ранний час, на востоке только прорезывалась оранжевая полоска зари.

Командарм сидел в кресле, размышляя о бурных событиях, изменивших политический лик России. «Казнен царь. Его расстреляли как-то незаметно, тихо, но эта тихая незаметность теперь потрясает приверженцев монархии». Он вспомнил, как преклонялись офицеры Семеновского полка перед царской фамилией. Раз в году царь принимал семеновцев в Зимнем дворце. Офицеры готовились к приему, словно к престольному празднику. Чтобы преподнести царице букет из васильков, специальный курьер мчался в Берлин; зимой нет васильков в России, а они символизировали лазоревый цвет мундиров Семеновского полка.

Деревья розовели от зари, небо было плоским и сизым, как вода в дорожных канавах. «Русский царь казнен, как и король французский, есть закономерность в гневе революций. Революции казнят своих врагов, но они не должны убивать детей».

Новая мысль тут же завладела командармом: «Но нельзя оставлять и корни дерева, что три века высасывали соки из народной почвы. Три тысячи шестьсот месяцев — почти необозримый период времени кормила Россия династию Романовых и помещиков. Кормила? Значит, и деда, и отца, и меня самого?..»

Он старался утешить себя тем, что из дворян вышли декабристы, Пушкин, Герцен, Лев Толстой и другие славные сыны России, но утешение было слабым.

За окном пробегали перелески, поля, овраги, серые избы под соломенными крышами, деревянные церквушки. Он любил эти края нежно, по-детски. «Люди наших мест не знали войны со времен Разина и Пугачева». О чем бы сейчас ни думал командарм, мысли его возвращались к войне России с Россией. Он стал командующим одной из армий революции, многое зависит теперь от его опыта на полях сражений. Опыт его: ничтожен, зато он верит в русский народ. Главная, решающая сила всех революций — простые люди, это открытие он совершил для себя исподволь. У него сейчас единственная цель научить мужиков и рабочих искусству побеждать противника.

Утро вставало в своем великолепном сиянии. «К несчастью, военные трагедии начинаются вот в такие чудные летние зори», — подумал командарм и приоткрыл дверь купе. Связной еще спал. Командарм умылся, вычистил сапоги и снова выглядел свежим, словно не было бессонной ночи. Он не терпел неряшливости и в любых обстоятельствах старался иметь аккуратный вид.

Поезд пришел в Инзу, на перроне командарма встретили работники армейского штаба. Начальник штаба доложил:

— Белочехи захватили Симбирск. Под угрозой захвата и станция Инза. Противнику достаточно одного батальона, чтобы разгромить наш штаб.

— Где теперь отряд Гай Гая? — спросил командарм.

— Связи с Гаем по-прежнему нет.