— Я назначаю вас командиром Вольской и Инзенской дивизий. Ваша задача — помогать Симбирской дивизии при штурме Сызрани. Не подведете? спросил Тухачевский.

— Да пусть п'оклянет меня мать моя! Мой дед ключи от Смоленска Наполеону не сдал, как же я запятнаю свою биог'афию! Пусть буду последним подлецом, если не оп'авдаю вашего дове'ия, Мишель, — клятвенно заверил Энгельгардт, глядя увлажненными глазами на командарма.

— Тогда в дорогу! Действуйте смело, решительно и, главное, быстро, напутствовал командарм.

Энгельгардт с чувством пожал руки Тухачевскому и Каретскому и, откозыряв, вышел. Они проводили его долгими взглядами и, словно боясь высказать друг другу сомнения, молчали.

— Если бы был другой опытный в военном деле командир, я бы назначил его, — пасмурно заговорил командарм. — Держите с Энгельгардтом постоянную связь, следите за всеми его действиями, — предупредил он Каретского.

Против Сызрани и Самары командарм уже двинул три дивизии и корабли военной флотилии. Главной ударной силой по-прежнему была Симбирская дивизия. Получив приказ командарма окружить и взять Сызрань, Гай решил разведать оборону противника с воздуха. В его распоряжении имелся трофейный «фарман»; пилот Кожевников, затянутый в коричневый кожаный комбинезон, в шлеме, похожем на шлем богатыря, кожаных перчатках до локтя, рыжебородый и курносый, восхищал всех. Громыхающий самолет его казался загадочным, страшным, как змей из бабушкиных сказок.

— «Рожденный ползать летать не может» — написал поэт и ошибся. Ползал я по горам, а теперь решил взлететь в небо, — сказал Гай, укладывая в кабину пачки с прокламациями.

— Сперва смотрите на крылья, потом уже на землю, — посоветовал Кожевников. — Это чтоб голова не кружилась.

Они летели в легком голубом небе, над желтой октябрьской землей, над россыпью деревушек, тоскливых и серых.

Гай в бинокль разглядывал позиции белых; сплошные окопы, проволочные заграждения на север и на запад от города.

Самолет пошел на восток, к Волге. Под крыльями проплыли ажурные переплеты железнодорожного моста, путаница запасных путей большой приволжской станции. Здесь не было укреплений, но стояли слабые заслоны войск.

«Зачем атаковать в лоб, когда лучше обойти белочехов с востока», решил Гай.

Самолет промчался над Сызранью. Гай заметил людей, следивших за редкостной птицей, стал сбрасывать прокламации. Листовки, подхваченные воздушными вихрями, уносились в сторону. Ощущение от первого полета было острым, приятным и возбуждающим. Гай, словно опьянев, нетвердо шагал по земле.

— Для чего вы брали бомбы? — спросил летчик.

— Так увлекся, что позабыл швырнуть их на головы белых! — Гай отцепил от пояса гранату, передал Кожевникову. — Дарю тебе на всякий случай.

В тот же день начдив созвал совет командиров.

— Командарм приказал взять Сызрань, но для этого нужно форсированным маршем пройти полтораста верст. По полсотне верст в сутки придется шагать! У нас в Армении говорят: идущий в гору приближается к богу. Я переиначу пословицу: шагающий в бой приходит к победе. В нашем стремительном походе не должно быть уставших, отставших, изнемогших: за бодростью духа бойцов надо следить, как за исправностью оружия. После воздушной разведки мне ясно — атаковать противника следует с востока, от железнодорожного моста через Волгу. Приказываю Первой бригаде наступать через Сенгелей и выйти на третий день к Сызранскому мосту. Второй бригаде занять Ставрополь и по левому берегу реки идти на Самару. В поход выступаем сегодня же вечером, закончил Гай.

…На рассвете третьего октября полки Первой бригады вышли к Волге, в тыл противника. Белые не ожидали нападения с востока, главные силы их вели бои южнее города с Инзенской дивизией. Противник не успел перебросить войска против Гая, красные полки ворвались в город.

Гай преследовал белых по железной дороге, на пароходах по Волге, пешком по левому берегу реки. Одновременно к Самаре подходили части Четвертой армии, в самом городе началось восстание рабочих. Паника охватила Самару, правительство Комуча с русским золотым запасом эвакуировалось в Уфу.

Штаб Первой армии перебрался из Пайграмского монастыря в Сызрань. Каретский разместился в здании частного банка, а для командарма и штабных работников занял особняк бежавшего купца. Особняк был самым красивым домом в Сызрани. Каретский осмотрел его роскошные гостиные, кабинеты, спальни с кроватями из карельской березы, текинскими коврами на полу. Заглянул и в библиотеку. У стен стояли большие, красного дерева шкафы, заставленные книгами. Корешки переплетов, тисненные золотом, поблескивали в сером утреннем свете. Каретский достал одну, вторую книжицу — они оказались мастерски сделанными пустыми корками.

— Форма без содержания, красота без знаний. Гнилой купеческий товарец, — усмехнулся Каретский, подходя к письменному столику, на котором стояли бронзовые часы с фигурками Амура и Психеи. Среди карельской березы и пустых книжных переплетов часы отстукивали минуты, убегающие в прошлое. Каретский положил пальцы на голову Амура.

Раздался певучий звон, головка завертелась, массивные часы отошли в сторону, открывая тайник в стене. Каретский увидел запыленные бутылки.

— Сюрприз славный! Давно не пил французского коньяка.

Каретский не успел вынуть бутылку — позвали к прямому проводу. Вызывал командарм. Каретский следил за телеграфной лентой с таким отвращением на лице, что телеграфист стал читать приглушенно.

«Энгельгардт оказался предателем. С частью работников своего штаба бежал из Кузнецка. Где скрывается изменник, неизвестно. Примите все меры к розыску и аресту Энгельгардта», — сообщал Тухачевский.

— Мерзавец! Лично расстреляю, когда попадется в руки! — рассвирепел Каретский, но ругань не принесла успокоения. Победа в Сызрани, оскверненная предательством, теряла свой блеск в его глазах.

Вечером в штабе армии было весело и оживленно. Только что были получены вести о взятии Самары: в город вошли Вторая бригада Симбирской дивизии и полки Инзенской. Но раньше всех очутился в городе Гая Гай. Про сумасшедший его поступок рассказал Саблин, примчавшийся из Самары на паровозе. Польщенный общим вниманием, он говорил, взмахом руки подчеркивая слова.

— По Самаре еще разгуливают офицеры и спекулянты, еще на вокзале стоят чешские эшелоны, — говорил Саблин, — а над городом появляется самолет с красными звездами на крыльях, садится на каком-то пустыре, из него выходят двое в кожаных комбинезонах, перепоясанные накрест пулеметными лентами, обвешанные гранатами. Вот так и шагают они на почту и приказывают: «Отбейте-ка, барышни: «Всем, всем, всем! Идет народ, тираны, сойдите в могилу. Мы, красный командир Гай и летчик Кожевников, заняли белую Самару…»

— Великолепно! — крикнул Каретский. — Прямо хоть картину рисуй: Гай с маузером в руке диктует стихи Андре Шенье…

— Это не помешало тиранам отрубить голову вашему Шенье, — заметил Саблин.

— Почему вы злорадствуете по любому поводу? — спросил Каретский.

— Может, радоваться мне по случаю измены Энгельгардта? Я всем говорил, что он сукин сын.

На дворе стоял ноябрь — месяц черных троп и палой травы. В небе коченела белая легкая луна, оголенные деревья томились в предчувствии первых заморозков.

Штаб Первой армии тоже томился от ожидания перемен. Среди командиров и комиссаров ходили слухи об отъезде Тухачевского в Москву, о назначении Гая Гай командармом. Штабисты по вечерам собирались в купеческой библиотеке: все словно захмелели от побед, полноты и яркости жизни, от избытка сил. Они были полны надежд и энергии, и командарм стал их кумиром. Одни восхищались полководческим даром юного командарма, другие — его спокойным мужеством. Третьих покоряла его образованность, четвертые радовались, что командарм приказал собирать редкие картины, книги, музыкальные инструменты, охранять исторические памятники. Но были и такие, что не разделяли общего восторга.