— Где вы их подцепили? — спросил Зверев.

— Был тут некий анархист, человек бешеной отваги, но и грабитель высшей пробы. Банк ограбил и в тайгу смылся. А эти его дружки не успели скрыться, их расстрелять собирались, да я упросил губернатора — передал их в мой отряд. Только не очень-то я доверяю им, вероломные люди.

— Где партизанит этот Бурлов? — помолчав немного, спросил Зверев.

— Где-то на реке Илиме. А впрочем, леший его знает. Отрядик у него маленький, но растет. Растет…

Вечером пароход причалил у большого таежного села. Мамаев долго расспрашивал местных жителей о партизанах, о местах, где они живут, о дорогах. Потом собрал взводных командиров.

— Бурлов в низовьях Илима. Иногда заглядывает на Ангару, в окрестности торгового села Панова. В село соваться остерегается — там отряд капитана Рубцова. Я капитана знаю, с ним шутки плохи. Будем искать Бурлова. Пойдем по тропам до Илима и по реке — на лодках. Накроем партизан в самом устье, — решил Мамаев.

Ранним утром, когда над тайгой сплошным фронтом двигались тучи, карательный отряд уже шел по травянистой тропе. Люди вязли в болоте, из-под кочек выплескивалась грязь, в сыром сумраке утра гудел гнус.

Местный охотник повел было Мамаева в обход болота.

— Напрямик нельзя, что ли? — спросил прапорщик.

— Напрямик — гнус задушит.

— Гнуса бояться — за партизанами не охотиться, — отшутился Мамаев.

Скоро, однако, он пожалел об этой легкомысленной шутке. Серый туман мошкары опустился на солдат, как только они вышли на болото. Мошкара набивалась в рот, в ноздри, уши, глаза, облепляла головы и руки. Все исцарапались, искровенились, давя жгучих насекомых.

Каратели, заляпанные вонючей жижей, лишь после полудня выбрались из болота. Соскребли с себя грязь, разлеглись под соснами.

Шурмин был совершенно разбит переходом: в голове шумело, ноги налились свинцом. Померкло и его поэтическое представление о первобытной красоте тайги: она оказалась и грубой и страшной.

Андрей лежал у костра, чадящего смолью сосновых корней. В тусклом тумане времени вставали перед ним Азин, Пылаев, Лутошкин. Виделись мутная от половодья Вятка, берега Камы в цветущей черемухе. Где теперь его боевые друзья, какой уральский завод или город штурмуют сейчас азинцы? Все, чем жил Андрей еще недавно — шестьдесят дней назад, — как бы поросло травой забвения.

— Чего мы медлим, чего ждем? — шепнул он Звереву, сидевшему рядом.

— Не наступил час, — тоже шепотом ответил тот, вороша сучком угли костра. — Придем в Паново, посмотрим, где партизаны, на кого из крестьян опереться можно.

Единомышленников вербовали осторожно. Большевиков в отряде оказалось не много; все они вошли в штаб подготовляемого мятежа. Левым эсерам, анархистам Зверев не доверял. Опасался.

Через двое суток проводник вывел карателей к рыбачьей заимке на реке Илиме. Мамаев первым делом отобрал у рыбаков лодки, провиант и немудрящее их оружие — берданки, кремневки, даже рогатины.

— Для чего рогатины-то? — удивился Зверев.

Мамаев посмотрел на его внимательным, тягучим взглядом.

— Медведям брюхо вспарывать…

На вертлявых лодчонках каратели плыли вниз по Илиму. Три дня крутил лодки по тайге непроницаемый неприютный Илим. На четвертое утро он вынес их на быструю, просторную Ангару. Вечером каратели топтали прибрежный песок в Панове.

Здесь Мамаев узнал, что капитан Рубцов уплыл в низовья Ангары, усмирять восставших на приисках рабочих. Вместе с ним отправилась и группа иркутских бойскаутов, прозванных «желтыми ласточками».

О бойскаутах Шурмину рассказал благообразный мужичок, с которым Андрей познакомился на улице.

— Это что же за «желтые ласточки»? — спросил он.

— Сынки золотопромышленников, скототорговцев, ишшо якутских князьков — тойонов. Про Александровский централ слыхал? Там восстание было — каторжников тьма-тьмущая разбеглась… Энти «желтые ласточки» живут на берегу Ангары, в вежах, в землянках. Кто по Ангаре вверх-вниз плывет перехватывают. Ежели кто большевикам сочувствует — камень на шею и в Ангару. Не сочувствуй…

— Ты не боишься так говорить? Я ведь из белых тоже, — сказал Шурмин.

— У тебя, парень, глаза чистые. У меня на это нюх, как у лайки.

— Ошибиться легко.

— За такие ошибки собственной башкой расплатишься, — согласился мужик. — Прощевай покудова, а надумаешь в гости — милости прошу. Изба третья с краю, спросить Гаврюху.

Андрей рассказал о своем знакомстве Звереву.

— Остерегись, возможно, твой новый знакомец провокатор, — предупредил Зверев.

Кежма привольно раскинулась по крутому берегу Ангары.

Избы, темные, несокрушимые, как и кедры, из которых построили их, смотрели широкими окнами на реку. На крутояре толпились кузни, бани, амбары, сараюшки. За огородами сразу начиналась тайга.

С древних пихт свешивались пегие бородищи мха, кедры лезли в небо. Тайга казалась непроходимой: местами завалы из погибших деревьев громоздились, как баррикады, сопревшая хвоя зыбко выгибалась под ногами. Кое-где торчали обгорелые пни. Рассеянный свет слабо подсвечивал зеленую крышу тайги.

Пустынную тишину Кежмы нарушали только ребячий свист да собачий брёх. Но была эта тишина кажущейся, обманной — в Кежме началась с недавних пор новая, потаенная жизнь. Село стало местопребыванием партизанского отряда Бурлова.

Николай Ананьевич Бурлов создал партизанский отряд из жителей таежных деревень. В отряде были охотники, рыбаки, землепашцы; некоторые были вооружены дедовскими кремневыми ружьями, пули и порох они носили в бараньих роговицах.

Самому Бурлову шел тридцать пятый год, но, обросший бородой, он казался пятидесятилетним. Высокий, темно-русый, кареглазый, с неторопливой походкой следопыта, Николай Ананьевич являл собою образ коренного сибиряка-чалдона. Малограмотный, но жадный до знаний, он обладал ясностью мысли и строгостью нравственных правил. Принимая новичков в отряд, Бурлов предупреждал:

— Ежели грабить мужиков станешь, расстреляю.

В прошлом, восемнадцатом году колчаковские милиционеры приехали собирать налог. Крестьяне отказались платить, милиционеры выпороли многих шомполами — оскорбление не знавшему крепостного ига сибирскому мужику страшное.

Бурлов с пятью товарищами устроил милиционерам засаду и перестрелял их. На усмирение бунтовщиков прибыл карательный отряд. Бурлов с товарищами скрылся в тайге. Каратели поймали лишь одного из группы Бурлова. Захваченного раздели догола и обливали на морозе водой, пока он не превратился в статую.

Поступок Бурлова нашел отклик по всей приангарской тайге. К нему в отряд стали стекаться мужики.

Кежму партизаны избрали своим опорным пунктом. Когда за ними гонялись карательные отряды, они уходили в тайгу.

Особым упорством в преследовании партизан прославился капитан Белоголовый — худой, одноглазый офицер. От Братска до Панова его прозвали «кровавым мальчиком»; он вырезал звезды на лбах пленных партизан, вешал их вниз головой на воротах, живыми бросал в костер.

Все лето Белоголовый гонялся за партизанами, но каждый раз они ускользали.

В жаркий день Бурлов беседовал с рыженьким благообразным мужичком из Панова. Они сидели за столом, покрытым суровой скатертью, пили густой кирпичный чай.

Отхлебывая из блюдца, Гаврюха рассказывал:

— К нам, значицца, прибыл из Иркутска отряд карателей прапорщика Мамаева. Поручение властями дано — вырвать твой партизанский корень, как черемшу. Уже десять дён живут в селе. Но, по моему разумению, люди там разные. — Гаврюха взял крупинку желтого сахара. — Я поглазел на них какие-то не такие они. И подался к тебе, Миколай.

— А капитан Рубцов еще не вернулся?

— Дак ведь он где-то в ваших местах шландает. Беглых ловит, рабочих на приисках смиряет. И «желтые ласточки» с ним.

— Новые солдаты, говоришь, не такие? А какие они?

— Они кабыть вроде нас, мужики в шинелях. На сенокосе помогают, вдове-солдатке избу сработали. Не бесчинствуют. Правда, сам Мамаев волком глядит. Ко мне пятерых лбов на постой пригнали.