— Есть такая последняя мера — пуля. Паникер, трус, дезертир равны перед ней. Поэтому нет своеволия и непослушания в отряде.

Отряд подошел к Чуфарову поздним вечером, но еще розовело закатное небо и пахло нагретой пылью. Поезд командарма уже был на станции.

— Вот он, пропавший без вести, — сказал Куйбышев. — Рекомендую, Михаил Николаевич, своего друга.

— Мы ожидали опасного противника из Симбирска, а получили подкрепление в три тысячи бойцов, — рассмеялся командарм.

— А какие бойцы! Знают, почем фунт лиха, — подхватил Куйбышев.

Когда радость встречи улеглась, Тухачевский подозвал Грызлова.

— Командир полка не имеет права, рискуя собой, ходить в разведку. Объявляю выговор с приказом по армии. — И, нахмурившись, сказал уже Гаю: Особый стрелковый полк входит в состав Симбирской дивизии.

— Какой Симбирской дивизии? Не знаю такой, — заговорил было Гай.

— Ваши отряды реорганизованы в дивизию.

— Без меня меня женили?

— Теперь в вашей дивизии девять пехотных полков, кавалерийский эскадрон и артиллерийская бригада.

— Если так, сию минуту брошусь на Симбирск.

— Еще не время. Пусть бойцы соберутся с силами, они совершили тяжелый поход по тылам противника.

Гай устроил обед в честь командарма и члена Реввоенсовета.

Обедали в просторной избе, за столом, накрытым домотканой скатертью. Окуневая уха, жареные куры, пироги с грибами, с земляникой, копченая свиная колбаса запивались черным домашним пивом, мутной, дурно пахнувшей самогонкой.

Завязался общий разговор: каждому было что вспомнить, недавнее прошлое еще казалось близким и болезненно острым.

— Умирать буду, а вспомню, как из царской ссылки освобождался, смеясь, говорил Валериан Куйбышев. — Гнали нас по этапу в ссылку. В марте в красноярской тайге мороз такой, что дух захватывает; добрели мы до деревушки — ни почты в ней, ни властей, ни нашего брата ссыльного. Одни охотники в своих вежах да этапное помещение. Запер нас караульный начальник и ушел. Мы расположились на нарах, о воле мечтаем, царскую власть клянем. Вдруг входит конвойный солдат и зовет меня к начальнику. Прихожу. Начальник наш — мордастый фельдфебель — держит какую-то бумажку.

«Господин Куйбышев, этот документ в красноярской жандармерии дали, да я не спешил обнародовать. Прочтите и разъясните его солдатам…»

Я прочитал — и буквы завертелись перед глазами. В Петрограде революция! Новое, Временное правительство объявило амнистию. Я кидаю на стол документ и хочу бежать к товарищам — фельдфебель не отпускает:

«Объясни, как нам теперь быть?..»

«Да ведь все ясно. Царь свергнут, новое правительство амнистировало всех политических. Мы теперь свободные люди…»

«Э, нет, погоди! Я не убежден, что царь свергнут. Я присягал ему и запросто от присяги не откажусь. Когда уверую, что царь рухнул, тогда ступайте на все четыре стороны. Но ежели сейчас побежите, застрелю!»

Я поспешил в этапку — приятели чаи гоняют, сидя по-турецки на нарах. Я поднял руку и торжественно провозгласил:

«В России революция! Николай Второй отрекся от престола! Создано Временное правительство, и оно объявило амнистию. Мы свободны!..»

В ответ на торжественные мои слова кто-то крикнул:

«Наконец-то и у нас появился барон Мюнхгаузен!»

Я повторил свою новость таким ярким, ликующим, счастливым голосом, что все вдруг поверили мне. Приятели повскакали с нар, заговорили, зашумели, запели «Марсельезу». Потом вызвали фельдфебеля. Тот выслушал наши требования о немедленном освобождении и ответил:

«Может, власть действительно перекувыркнулась, но я присяги не нарушу. Освобождать не стану, забунтуете — застрелю…»

В ту мартовскую таежную ночь никто не мог уснуть. Утром же — вот проклятая рабья привычка — мы позволили заковать себя в кандалы и пошли дальше. В каком-то селе фельдфебель опять закрыл нас на замок, а сам отправился за новостями. Увидел в волостном правлении паренька с красным бантом, на стене портрет какого-то бородача.

«Это новый царь?» — спросил фельдфебель.

«Самый первый в мире марксист это, но он уже умер», — пояснил паренек.

«Как так умер? А как же теперь без царя? России нельзя без царя, кому же я присягать стану?»

Фельдфебель дрожащими руками швырнул на пол ключи от этапного помещения и скрылся. Когда нас освободили, я встретил его — он шел в поле, опустив голову, и что-то бормотал. Было тяжело смотреть на человека, для которого царь являлся главной осью России.

Разговор переметнулся на приключения последних дней. Гай с ужасным акцентом, коверкая русский язык, стал рассказывать об отступлении своих отрядов из Сызрани:

— Храбрецы мои шли по берегу Волги, я со штабом полз на буксирном пароходике. Было у нас две плохоньких пушечки. Да ведь ты не хуже меня знаешь, как отступали, — повернулся он к Куйбышеву.

— Наш буксир «Владимиром Мономахом» назывался, — заметил Куйбышев, наливая черного пива.

— Ползли мы на этом «Мономахе», видим — догоняет пассажирский пароход. Решили — белочехи преследуют, — приготовились к бою, а тут с «Мономахом» что-то случилось. Завилял, завертелся на стрежне. У капитана, сказать откровенно, морда поганая, старорежимная, я к нему подскакиваю:

«В чем дело, душа любезный? Па-че-му по Волге буксиром виляешь?»

«Руль, должно быть, испортился…»

«А может, по старому режиму заскучал? Так станешь его искать на том свете! Если руль в исправности, я пули не пожалею…»

Побелел капитан, бормочет что-то невнятное, я же сапоги долой — и в Волгу. Нырнул под корму, вижу — свернулся руль. Вылез из воды и думаю: нельзя на одно чутье полагаться, пусть у капитана морда старорежимная, но он, подлец, невиновным оказался.

— А пароход-то с беженцами был. От белочехов люди бежали. Они нас испугались еще больше, чем мы их, — добавил Куйбышев.

Василий Грызлов посматривал на Куйбышева, на Гая и Тухачевского, невольно сравнивая их между собой. Нервный, порывистый Гай, спокойный, уравновешенный Тухачевский, Куйбышев, полный достоинства, но без надменности, — каждый по-своему нравился Грызлову. Были по душе ему и темпераментное бахвальство Гая, и ровное спокойствие Тухачевского, и достоинство Куйбышева: Грызлову хотелось вместить в себе все эти качества.

Сам Грызлов был из тех молодцов, которых товарищи любят за отвагу, за готовность выручить из нужды, даже за успехи у женщин. Друзья в глаза и за глаза звали Грызлова «Васька — душа нараспашку», часто прибегали к его помощи и сочиняли про него же анекдоты.

Грызлов умел вести себя по-разному с разными людьми. Мог говорить вдохновенно и весело, взрываться яркой импровизацией и тотчас же переходить на деловой стиль, мог быть почтительным, иногда фамильярным. Он словно играл разные роли, прикидываясь то простачком, то хитрецом. С красноармейцами толковал задушевно, а приказы писал — бил на эффект.

Дружеская беседа текла непринужденно, но заговорил командарм, и все смолкли. Грызлов снова внимательно прислушался, теперь уже к словам Тухачевского.

Командарм говорил о том, что сегодня революция нуждается в регулярной, высокодисциплинированной, боеспособной армии.

— Это мечта всех командиров и комиссаров, и мы обязаны сделать Первую армию действительно первой армией революции. Во всех отношениях она должна стать образцом и примером. У нас есть неоспоримые преимущества перед противником. Самое важное преимущество — революционная сознательность наших бойцов. А русская сметка, а русская отвага и выносливость известны всему миру. Вы знаете, что победу и поражение разделяет тончайшая грань, но царские генералы думают: военное искусство состоит в том, чтобы не перейти эту грань в сторону поражения. Они думают: сила не знает ошибок; еще они думают: революционный дух народа — сила нематериальная и не может оказывать влияния на ход сражения. Генералы, к нашему счастью, заблуждаются. Дух революции движет вперед сильнее славы и золота. Но Первая армия еще материально и морально не готова к серьезным боям. Не теряя соприкосновения с противником, будем мы превращать полупартизанские отряды в боевые полки, пополнять их новобранцами. Мы проведем мобилизацию в полосе армии, обеспечим ее всем необходимым для боя и жизни.