— Бог свидетель, что…

— Да бросьте вы ваши заверения! — снова перебил его Жюлиюс. — Бог здесь не при чем. Я именно и стараюсь вам объяснить, что когда я говорю, что ваш образ действий был близок к возмущению… то я разумею: к моему возмущению; и именно это я ставлю вам в вину: мирясь с несправедливостью, вы предоставляете другому возмущаться вместо вас. Вы сейчас увидите, насколько я был прав, когда возмущался.

У Жюлиюса выступил пот на лбу, он снял цилиндр и положил его на колени.

— Хотите, я открою окно? — и Антим предупредительно опустил стекло рядом с собой.

— Как только я прибыл в Рим, — продолжал Жюлиюс, — я ходатайствовал об аудиенции. Меня приняли. Моим стараниям суждено было увенчаться своеобразным успехом…

— Вот как? — равнодушно произнес Антим.

— Да, мой друг. Потому что если я и не добился того, о чем просил, то зато из этого посещения я вынес уверенность… ограждающую нашего святого отца от всех тех оскорбительных подозрений, которые у нас были на его счет.

— Бог свидетель, что у меня никогда не было никаких оскорбительных мыслей о нашем святом отце.

— А у меня были, за вас. Я видел, что вас обижают; я возмущался.

— Не отвлекайтесь, Жюлиюс: вы видели папу?

— В том-то и дело, что нет! Папу я не видел, разразился, наконец, Жюлиюс, — но я узнал одну тайну; тайну вначале сомнительную, но которая затем, благодаря смерти нашего дорогого Амедея, получила неожиданное подтверждение; тайну ужасную, невероятную, но в которой наша вера, дорогой Антим, сумеет найти опору. Ибо знайте: в этом неправосудии, жертвой которого вы стали, папа неповинен…

— Да я в этом никогда и не сомневался.

— Антим, слушайте меня внимательно: я не видел папу, потому что его никто не может видеть; тот, кто сейчас восседает на святейшем престоле, тот, кому повинуется церковь и кто повелевает; тот, кто со мной говорил, этот папа, которого можно видеть в Ватикане, папа, которого видел и я, — ненастоящий.

При этих словах Антим весь затрясся от громкого смеха.

— Смейтесь! Смейтесь! — обиженно продолжал Жюлиюс. — Сначала я тоже смеялся. Если бы я меньше смеялся, Флериссуар не был бы убит. Ах, святой друг! Кроткая жертва!..

Его голос заглушали рыдания.

— Послушайте: это вы серьезно говорите?.. Но позвольте!.. Но позвольте!.. Но позвольте!.. — заговорил Арман-Дюбуа, обеспокоенный пафосом Жюлиюса. — Ведь как-никак следовало бы знать…

— Он потому и умер, что хотел знать.

— Потому что, согласитесь сами, если я не пожалел своего имущества, своего положения, своей науки, если я согласился на то, чтобы меня обобрали… — продолжал Антим, который тоже начинал горячиться.

— Я же вам говорю: во всем этом настоящий неповинен; тот, кто вас обобрал, это — ставленник Квиринала…

— Я должен верить тому, что вы говорите?

— Если вы не верите мне, верьте этому бедному мученику.

Некоторое время они молчали. Дождь перестал; сквозь тучу пробился луч. Карета, медленно покачиваясь, въезжала в Рим.

— В таком случае я знаю, что мне делать, — вдруг заговорил Антим самым решительным голосом. — Я разглашу.

Жюлиюс вздрогнул.

— Мой друг, вы меня пугаете. Вас же, несомненно, отлучат.

— Кто? Если лже-папа, так мне наплевать.

— А я-то думал, что помогу вам найти в этой тайне утешающую силу, — уныло продолжал Жюлиюс.

— Вы шутите?.. А кто мне поручится, что Флериссуар, явившись в рай, не убедится совершенно так же, что его господь бог тоже не настоящий?

— Послушайте, дорогой Антим! Вы заговариваетесь. Как будто их может быть два! Как будто может быть другой!

— Вам, конечно легко говорить, вам, который ничем для него не пожертвовал; вам, которому и настоящий, и ненастоящий — все впрок… Нет, знаете, мне необходимо освежиться…

Высунувшись в окно, он тронул палкой плечо кучера и велел остановить. Жюлиюс хотел выйти следом за ним.

— Нет, оставьте меня! Я услышал достаточно, чтобы знать, как себя вести. Остальное приберегите для романа. Что касается меня, то я сегодня же пишу гроссмейстеру Ордена и завтра же сажусь за начатую статью для «Телеграфа». Мы еще посмеемся.

— Что это? Вы хромаете? — воскликнул Жюлиюс, с удивлением видя, что тот снова припадает на ногу.

— Да, вот уже несколько дней, как у меня возобновились боли.

— Ах, так вот оно что! — сказал Жюлиюс и, не глядя на него, откинулся в угол кареты.

Собирался ли Протос донести на Лафкадио полиции, как он грозил? Я не знаю: дальнейшее доказало, впрочем, что среди этих господ он насчитывал не одних только друзей. Они же, осведомленные накануне Каролой, утроили на виколо деи Веккьерелли засаду; они давно уже были знакомы с этим домом и знали, что из верхнего этажа легко перебраться в соседний дом, выходы из которого они заняли также.

Альгвазилов Протос не боялся; его не страшили ни обвинение, ни судебная машина; он знал, что изловить его трудно, потому что, в сущности, за ним не числилось никаких преступлений, а всего лишь настолько мелкие правонарушения, что придраться к ним нельзя было. Потому он не слишком испугался, когда понял, что он окружен, а понял он это сразу же, ибо на этих господ, в каком бы они ни явились наряде, у него был особый нюх.

Разве что немного озадаченный, он заперся в комнате Каролы, дожидаясь ее возвращения; со времени убийства Флериссуара он ее не видел и хотел посоветоваться с ней и дать ей кое-какие указания на тот случай, вполне вероятный, если его засадят.

Карола, между тем, считаясь с желанием Жюлиюса, на кладбище не появлялась; никто не знал, что скрытая надгробным памятником и дождевым зонтиком, она издали присутствовала при печальном обряде. Она подождала, терпеливо и смиренно, пока станет пусто вокруг свежей могилы; она видела, как шествие тронулось в обратный путь, как Жюлиюс сел рядом с Антимом и кареты удалились, под мелким дождем. Тогда подошла к могиле и она, достала из-под косынки большой букет астр и положила его в стороне от семейных венков; затем долго стояла под дождем, ничего не видя, ни о чем не думая, и, не умея молиться, плакала.

Возвращаясь на виколо леи Веккьерелли, она, правда, заметила на пороге две необычных фигуры; но что дом охраняется, она не сообразила. Ей не терпелось увидеть Протоса; не сомневаясь в том, что он и есть убийца, она его ненавидела теперь…

Через несколько минут полиция сбежалась на ее крики; увы, слишком поздно! Узнав, что она его выдала, разъяренный Протос задушил Каролу.

Это было в полдень. Известие об этом появилось уже в вечерних газетах, а так как на Протосе нашли срезанный со шляпы лоскуток кожи, то в его двойной виновности никто не сомневался.

Лафкадио, между тем, пребывал до вечера в состоянии какого-то ожидания или неопределенного страха, не то чтобы перед полицией, которою ему грозил Протос, а перед самим Протосом или перед чем-то таким, против чего он уже и не старался защищаться. Им овладело какое-то непонятное оцепенение, быть может просто усталость; он был согласен на все.

Накануне он видел Жюлиюса только мельком, когда тот, по прибытии неаполитанского поезда, принимал покойника; затем долго ходил по городу, куда глаза глядят, чтобы дать исход раздражению, которое в нем возникло после разговора в вагоне от сознания собственной зависимости.

А в то же время известие о том, что Протос арестован, не принесло Лафкадио того облегчения, какого он мог бы ждать. Он был как будто разочарован. Странный человек! Насколько решительно он не желал извлекать никакой материальной выгоды из своего преступления, настолько же неохотно он отказался от риска, связанного с этой игрой. Он не мирился с тем, что она уже кончена. Как когда-то в шахматы, он был бы рад отдать противнику ладью, и, словно этот неожиданный поворот дела слишком облегчал ему выигрыш и лишал партию всякого интереса, он чувствовал, что не успокоится, пока не рискнет еще.

Он пообедал в ближайшей траттории, чтобы не надевать фрака. Вернувшись вслед затем в отель, он увидел сквозь стеклянную дверь ресторана графа Жюлиюса, сидящего за столом в обществе жены и дочери. Его поразила красота Женевьевы, которой он не видал ни разу после первого своего посещения. Он остался сидеть в курительной комнате, дожидаясь, пока кончится обед, как вдруг ему пришли сказать, что граф прошел к себе в комнату и ждет его.