Когда, возвращаясь домой, Амедей поведал другу о своем счастье, Гастон, вопреки своему обыкновению, ничего не ответил, и, когда они проходили мимо фонаря, Флериссуару показалось, что он плачет. Как ни был Амедей наивен, не мог же он, действительно, предположить, что его друг до такой крайней степени разделяет его счастье. Растерянный, смущенный, он обнял Блафафаса (улица была пустынна) и поклялся ему, что, сколь ни велика его любовь, еще более велика его дружба, что он не хочет, чтобы его женитьба хоть чем-нибудь ее умалила, и что, не желая подавать Блафафасу повода для ревности, он готов ему обещать честным словом никогда не осуществлять своих супружеских прав.

Ни Блафафас, ни Флериссуар не обладали сколько-нибудь пылким темпераментом; все же Гастон, которого его возмужалость смущала немного больше, промолчал и не возражал против обещания Амедея.

Вскоре после женитьбы Амедея Гастон, погрузившийся, утешения ради, в работу, изобрел «пластический картон». Изобретение это, казавшееся поначалу пустячным, возымело первым своим следствием укрепление ослабевшей было дружбы Левишона с Блафафуарами, Эдокс Левишон тотчас же учел выгоды, которые религиозная скульптура может извлечь из этого нового вещества, каковое он, первым делом, с замечательным предощущением возможностей, назвал «римским картоном».[10] Фирма Блафафас, Флериссуар и Левишон была основана.

Дело было пущено в ход с объявленным капиталом в шестьдесят тысяч франков, из коих Блафафуары скромно подписали вдвоем десять тысяч. Остальные пятьдесят великодушно вносил Левишон, не желая допускать, чтобы его друзья обременяли себя долгом. Правда, из этих пятидесяти тысяч сорок тысяч, почерпнутые из приданого Арники, были даны взаймы Флериссуаром, с погашением в течение десяти лет и из 4 1/2 процентов, — что превышает все то, на что Арника могла когда-либо рассчитывать, и оберегало небольшое состояние Амедея от крупного риска, неизбежно связанного с этим предприятием. Взамен того, Блафафуары оказывали делу поддержку своими связями и связями Баральулей, то есть, когда «римский картон» себя зарекомендовал, заручились покровительством ряда влиятельных представителей духовенства; те (не говоря уже о нескольких крупных заказах) убедили множество мелких приходов обратиться к фирме Ф.Б.Л., дабы удовлетворить все растущие религиозные потребности верующих, ибо повышающийся уровень художественного образования требовал более изящных произведений, нежели те, которыми доселе довольствовалась смиренная вера отцов. В связи с этим несколько художников, заслуживших признание церкви и привлеченных к делу «римского картона», дождались, наконец, того, что их произведения были приняты жюри на выставку Салона. Оставив Блафафуаров в По, Левишон основался в Париже, где, благодаря его талантам, предприятие в скором времени весьма расширилось.

Разве не было вполне естественно, что графиня Валентина де Сен-При задумала привлечь, через посредство Арники, фирму Блафафас и K° к тайному делу освобождения папы и что, надеясь возместить часть своих расходов, она полагалась на великое благочестие Флериссуаров? К несчастью, внеся при основании фирмы лишь незначительную сумму, Блафафуары получали весьма немного: две двенадцатых из заявленных прибылей и ровно ничего из остальных. А этого графиня не знала, ибо Арника, как и Амедей, были весьма стыдливы в отношении кошелька.

— Дорогая моя! Что случилось? Вы меня так напугали вашим письмом.

Графиня упала в кресло, которое ей пододвинула арника.

— Ах, мадам Флериссуар… знаете, позвольте мне вас называть: дорогой друг… Это горе, которое и вас касается, сближает нас. Ах, если бы вы знали!..

— Говорите, говорите! Не томите меня дольше.

— Но только то, что я узнала сегодня и что я вам сейчас скажу, должно остаться между нами в полной тайне.

— Я никогда не обманула ничьего доверия, — скорбно сказала Арника, которой еще никто ни разу не доверил ни одной тайны.

— Вы не поверите.

— Поверю, поверю, — стонала Арника.

— Ах! — стонала графиня. — Знаете, не будете ли вы так добры приготовить мне чашку чего-нибудь… я чувствую, что не могу больше.

— Хотите вервены? липового цвета? ромашки?

— Все равно чего… Пожалуй, чаю… Я сначала сама не верила.

— В кухне есть кипяток. Сию минуту будет готово.

И, пока Арника хлопотала, небескорыстный взор графини обследовал гостиную. В ней царила обескураживающая скромность. Стулья зеленого репса, гранатовое бархатное кресло, затем простое штофное кресло, в котором сидела сама графиня; стол и консоль красного дерева; перед камином — ковер из шерстяной синели; на камине — алебастровые часы под стеклянным колпаком, между двух больших ажурных алебастровых ваз. тоже накрытых стеклянными колпаками; на столе — альбом с семейными фотографиями; на консоле — изображение Лурдской богоматери в гроте, из римского картона, уменьшенная модель, — все это расхолаживало графиню, которая чувствовала, что теряет мужество.

Но, может быть, это просто напускная бедность, скупость…

Вернулась Арника, неся на подносе чайник, сахарницу и чашку.

— Я вам причинила столько хлопот!

— Ах, что вы!.. Я просто хотела приготовить сразу, потому что потом я буду не в силах.

— Так вот, — начала Валентина, когда Арника уселась. — Папа…

— Нет! Не говорите мне! Не говорите! — тотчас же воскликнула мадам Флериссуар, пристирая перед собой руку, и со слабым стоном откинулась назад, закрыв глаза.

— Мой бедный друг! Дорогой мой, бедный друг! — говорила графиня, похлопывая ее по руке. — Я так и знала, что этой тайны вам не вынести.

Наконец, Арника открыла один глаз и печально прошептала:

— Он умер?

Тогда Валентина, нагнувшись к ней, шепнула ей на ухо:

— Он заточен в тюрьму.

От изумления мадам Флериссуар пришла в себя, и Валентина начала длинное повествование, спотыкаясь о даты, путаясь в хронологии; но самый факт был налицо достоверный, неоспоримый: наш святой отец — в руках неверных; для его освобождения тайно готовится крестовый поход; и, чтобы он увенчался успехом, прежде всего требуется много денег.

— Что скажет Амедей? — стонала удрученная Арника. — Он отправился на прогулку со своим другом Блафафасом и должен был вернуться только вечером.

— Главное, велите ему свято хранить тайну, — несколько раз повторила Валентина, прощаясь с Арникой. — Поцелуемся, дорогой мой друг; мужайтесь!

Арника смущенно подставила графине влажный лоб.

— Завтра я заеду узнать, что вы считаете возможным сделать. Поговорите с мсье Флериссуаром; но помните, от этого зависит судьба церкви! И потом — уговор: только вашему мужу! Вы мне обещаете: ни слова, не правда ли? Ни слова.

Графиня де Сен-При оставила Арнику в состоянии подавленности, близком к обмороку. Когда Амедей вернулся с прогулки:

— Мой друг, — сразу же обратилась она к нему, — я сейчас узнала нечто чрезвычайно грустное. Бедный святой отец заточен в тюрьму.

— Не может быть! — сказал Амедей таким тоном, как если бы сказал: «Да что ты!»

Тогда Арника, разражаясь рыданиями:

— Я знала, я знала, что ты мне не поверишь.

— Но послушай, послушай, дорогая моя… — продолжал Амедей, снимая пальто, которое носил почти всегда, потому что опасался резких колебаний температуры. — Посуди сама! Весь мир бы знал, если бы что-нибудь случилось со святым отцом. Об этом писали бы в газетах… И кто бы мог посадить его в тюрьму?

— Валентина говорит, что это — Ложа.

Амедей посмотрел на Арнику и подумал, не сошла ли она с ума. Все же он ответил:

— Ложа!.. Какая Ложа?

— Но откуда же мне знать? Валентина дала слово никому не говорить об этом.

— Да кто ей все это наговорил?

— Она мне запретила рассказывать… Какой-то каноник, который явился от имени какого-то кардинала, с его карточкой…

Арника ничего не понимала в общественных вопросах и все то, что ей рассказала мадам де Сен-При, представляла себе довольно смутно. Слова «плен», «заточение» вызывали перед ее взором мрачные и полуромантические образы; слово «крестовый поход» воодушевляло ее бесконечно, и, когда Амедей, наконец решившись, заговорил об отъезде, она вдруг увидела его в латах и в шлеме, верхом… Он же теперь расхаживал большими шагами по комнате и говорил: