И весь следующий день у него чесались ночные прыщи, меж тем как новые позуживания давали знать, что его не оставляют в покое. Вагон был битком набит рабочими, которые пили, курили, плевали, рыгали и ели колбасу, издававшую такой крепкий запах, что Флериссуара несколько раз чуть не стошнило. Однако он только на границе решился переменить купе, боясь, чтобы рабочие, видя, как он пересаживается, не подумали, что они его стесняют; в купе, куда он перебрался, объемистая кормилица перепеленывала младенца. Все же он сделал попытку уснуть; но ему мешала шляпа. То была плоская соломенная шляпа с черной лентой, так называемый «канотье». Когда Флериссуар оставлял ее в обычном положении, то твердые поля отстраняли голову от стенки; если же, желая прислониться, он надвигал шляпу на лоб, то стенка сталкивала ее вниз; а когда, наоборот, он сдвигал ее на затылок, то поля зажимались между стеной и затылком, и «канотье» приподымался у него над головой, как клапан. В конце концов он снял шляпу совсем и закутал голову фуляром, который, чтобы защититься от света, он спустил на глаза. Во всяком случае, на ночь он принял меры: утром он купил в Тулоне коробку персидского порошка и решил, хотя бы это обошлось ему и дорого, остановиться на этот раз в одном из лучших отелей; потому что если он и сегодня не будет спать, то в каком же телесном изнеможении прибудет он в Рим? Первый же франк-масон сделает с ним все, что хочет.

В Генуе перед вокзалом ждали омнибусы главнейших отелей; он направился прямо к одному из самых нарядных, не смущаясь чванным видом лакея, взявшего у него его жалкий чемодан; но Амедей не желал с ним расстаться; он не дал поставить его на крышку экипажа и потребовал, чтобы его поместили тут же, рядом, на мягком сиденьи. В вестибюле отеля, увидав, что портье говорит по-французски, он приободрился; разойдясь во-всю, он не только спросил «очень хорошую комнату», но еще осведомился о цене тех, которые ему предлагали, решив, что меньше, чем за двенадцать франков, ему ни одна не подойдет.

Комната за семнадцать франков, на которой он остановился после того, как осмотрел их несколько, была просторная, чистая, в меру изящная; изголовьем к стене стояла кровать, медная, опрятная, безусловно необитаемая, для которой порошок явился бы оскорблением. В чем-то вроде огромного шкафа помещался умывальник. Два больших окна выходили в сад; Амедей, склонившись в темноту, долго смотрел на неясную темную листву, давая теплому воздуху успокоить его возбуждение и склонить его ко сну. Над кроватью с трех сторон ниспадал вплотную, как туман, тюлевый полог; спереди, красивым изгибом, его поддерживали тонкие шнурки, похожие на парусные рифы. Флериссуар узнал в нем так называемую «комариную сетку», которой он всегда считал излишним пользоваться.

Умывшись, он с наслаждением растянулся между прохладных простынь. Окно он оставил открытым; не настежь, конечно, потому что боялся простуды и воспаления глаз, но прикрыв одну створку так, чтобы на него не веяло; подсчитал расходы и помолился, потом погасил свет. (Освещение было электрическое, и, чтобы потушить, надо было опустить болтик выключателя.)

Флериссуар готов был уже уснуть, как вдруг тоненькое гудение напомнило ему о непринятой им мере предосторожности — не отворять окна, пока не погашен свет, ибо свет привлекает комаров. Он вспомнил также, что читал где-то благодарение господу богу, наделившему это летучее насекомое особого рода музыкой, предупреждающей спящего о том, что он сейчас будет укушен. Затем он опустил вокруг себя непроницаемый муслин. Затем он опустил вокруг себя непроницаемый муслин. «Насколько это все-таки лучше, — думал он, погружаясь в дремоту, — чем эти пирамидки их сухих трав, которые, под именем „фидибусов“, продает папаша Блафафас; их зажигают на металлическом блюдце; они горят, распространяя великое множество наркотического дыма; но, прежде чем очумеют комары, от них успевает наполовину задохнуться спящий. Фидибусы! Какое смешное название! Фидибусы»… Он уже засыпал, как вдруг — острый укус в левую ноздрю. Он поднял руку; и пока он тихонько ощупывал болезненно напухающее место, укус в руку. А у самого уха — насмешливое жужжание… Какой ужас! Он запер врага в крепостных стенах! Он потянулся к болтику и включил ток.

Да! Комар сидел тут, высоко на сетке. Будучи скорее дальнозорок, Амедей видел его очень хорошо, тонкого до нелепости, раскорячившего четыре лапы, а заднюю лапу. длинную и словно завитую, откинувшего назад; нахал! Амедей встал на кровати во весь рост. Но как раздавить насекомое о зыбкую, воздушную ткань? Все равно! Он хлопнул ладонью, так сильно и стремительно, что ему показалось, будто он разодрал сетку. Комар, наверное, попался: он стал искать глазами труп; ничего не нашел; но почувствовал новый укус в икру.

Тогда, чтобы хоть укрыть насколько возможно свою особу, он снова лег; и пролежал с четверть часа, оторопев, не решаясь погасить свет. Затем, не слыша и не видя больше врага, успокоился и погасил. И тотчас же музыка возобновилась.

Тогда он высунул руку, держа ладонь возле лица, и время от времени, когда чувствовал, что комар уселся, как следует, ему на лоб или на щеку, задавал себе звонкую оплеуху. Но немедленно вслед затем снова слышал песню насекомого.

После чего решил закутать голову фуляром, что весьма стеснило свободу его дыхания и не помешало ему быть укушенным в подбородок.

Затем комар, должно быть, пресытясь, утих; по крайней мере Амедей, покоренный дремотой, перестал его слышать; он снял фуляр и уснул тревожным сном; во сне он почесывался. На утро его нос, от природы орлиный, напоминал нос пьяницы; прыщ на икре вздулся, как чирей, а прыщ на подбородке принял вулканический облик, на что он и попросил парикмахера обратить внимание, когда, перед отъездом их Генуи, пошел побриться, дабы в приличном виде явиться в Рим.

В Риме, торча перед вокзалом, с чемоданом в руке, такой усталый, такой растерянный и недоуменный, что он не знал, на что решиться, и мог только отклонять предложения отельных портье, Флериссуар, по счастью, напал на носильщика, который говорил по-французки. Батистен был юный марселец, почти безусый, с живыми глазами; признав во Флериссуаре земляка, он взялся его проводить и снести чемодан.

В дороге Флериссуар усердно изучал свой Бедекер. Нечто вроде инстинкта, вроде предчувствия или внутреннего голоса, почти сразу же отвратило его благочестивые заботы от Ватикана и сосредоточило их на замке Святого Ангела, некогда Мавзолея Адриана, на этой знаменитой тюрьме, когда-то укрывавшей в своих тайниках немало прославленных узников и соединенной, как говорят, подземным ходом с Ватиканом.

Он рассматривал план. — «Вот где надо бы поселиться» — решил он, тыкая пальцем в набережную Тординона, напротив замка Святого Ангела. И, по знаменательному стечению обстоятельств, как раз туда его и намеревался увлечь Батистен; правда, не на самую набережную, которая, собственно говоря, обыкновенная береговая дорога, но тут же поблизости, на виа деи Веккьерелли, то есть «улицу старичков», третью улицу, считая от понте Умберто, упирающеюся в насыпь; там он знал спокойный дом (из окон четвертого этажа, если высунуться немного, можно видеть Мавзолей), где очень любезные дамы говорят на всевозможных языках, и одна из них по-французски.

— Если вы устали, можно взять извозчика; это далеко… Да, сегодня посвежело; шел дождь; с дороги полезно пройтись… Нет, чемодан не очень тяжелый; я донесу… Первый раз в Риме! Вы, может быть, из Тулузы?.. Нет; из По. Я должен бы догадаться по выговору.

Так они шли, беседуя. Они направились по виа Виминале; потом по виа Агостино Депретис, ведущей от Виминале к Пинчо; потом по виа Национале дошли до Корсо и пересекли его; далее углубились в лабиринт безыменных переулков. Чемодан был настолько не тяжелый, что носильщик шагал огромными шагами, и Флериссуар с большим трудом поспевал за ним. Он семенил позади Батистена, изнывая от усталости и тая от жары.