Флериссуар зашел по дороге в бельевой магазин купить воротничок, но не надел его, не желая задерживать Жюлиюса, который остался ждать на тротуаре.

— Вы едете без чемодана? — спросил тот, когда Амедей его снова настиг.

Флериссуар, конечно, охотно зашел бы за своим пледом, за своими туалетными и ночными принадлежностями; но сознаться Баральулю в виа деи Веккьерелли!..

— О, на одну ночь!.. — быстро ответил он. — Впрочем, мы бы и не успели зайти ко мне в отель.

— Кстати, где вы остановились?

— За Колизеем, — отвечал тот наугад.

Это было все равно, как если бы он сказал: «Под мостом».

Жюлиюс опять посмотрел на него.

— Какой вы странный человек!

Неужели он в самом деле кажется таким странным? Флериссуар вытер лоб. Они молча прошлись перед вокзалом, которого, наконец, достигли.

— Ну, нам пора расставаться, — сказал Баральуль, подавая ему руку.

— Вы не… не проехались бы со мной? — робко пролепетал Флериссуар. — Я сам не знаю почему, мне что-то страшно ехать одному…

— Вы же доехали до Рима. Что может с вами случиться? Простите, что я покидаю вас перед вокзалом, но вид уходящего поезда вызывает во мне всякий раз невыразимую тоску. До свидания! Счастливого пути! И принесите мне завтра в Гранд-Отель мой обратный билет до Парижа.

Когда Лафкадио вступил, при посредстве Жюлиюса и при содействии нотариуса, во владение сорока тысячами франков годового дохода, которые ему оставил покойный граф Жюст-Аженор де Баральуль, он первым делом решил ничем этого не обнаруживать.

«Быть может, на золотой посуде, сказал он себе, — но ты будешь есть те же блюда».

Он не считался с тем, или, быть может, еще не знал, что самый вкус этих блюд теперь для него изменится. Или, во всяком случае, так как ему столько же нравилось бороться с голодом, сколько уступать жадности, теперь, когда его перестала теснить нужда, это сопротивление ослабело. Скажем без образов: аристократ по природе, прежде он не допускал, чтобы необходимость могла принудить его к какому-нибудь жесту, который теперь он готов был себе позволить, из шалости, ради игры, из желания предпочесть удовольствие выгоде.

Исполняя желание графа, он не надел траура. Досадное разочарование ждало его у поставщиков маркиза де Жевра, его последнего дяди, когда он явился обновить свой гардероб. Едва он сослался на маркиза, портной достал несколько счетов, которые тот оставил неоплаченными. Лафкадио терпеть не мог плутовства; он тут же сделал вид, будто именно и зашел погасить эти счета, а за новое платье заплатил наличными. То же случилось и у сапожника. Что же касается белья, то Лафкадио счел более благоразумным заказать его в другом месте.

«Если бы я знал адрес дядюшки де Жевра! Я бы доставил себе удовольствие послать ему его оплаченные счета, — размышлял Лафкадио. — Я бы заслужил его презрение; но я — Баральуль, и отныне, мошенник маркиз, я тебя высаживаю из моего сердца».

Ничто не привязывало его ни к Парижу, ни к какому-либо иному месту; путешествуя по Италии короткими переходами, он направлялся в Бриндизи, где собирался сесть на какой-нибудь пароход, чтобы плыть на Яву.

Сидя один в вагоне, уносившем его из Рима, он, несмотря на жару, положил на колени мягкий плед чайного цвета, на котором ему приятно было рассматривать свои руки в пепельных перчатках. Сквозь нежную и пушистую ткань костюма, он всеми порами вдыхал наслаждение; шее его было легко в довольно высоком, но только слегка накрахмаленном воротничке, откуда на складки сорочки ниспадал тонкий, как ящерица, бронзового цвета фуляровый галстук. Он чувствовал себя хорошо в своей коже, в своей одежде, в своих башмаках, тонких мокассинах из той же замши, что и перчатки; в этой мягкой тюрьме его ступня выпрямлялась, сжималась, жила. Пуховая шляпа, опущенная на глаза, отделяла его от пейзажа; он курил можжевеловую трубочку и предоставлял свои мысли их естественному течению. Он думал:

«Старушка, с белым облачком над головой, на которое она мне указывала, говоря: „Нет, сегодня-то еще дождя не будет!..“ — эта старушка, у которой я взял ее мешок и взвалил его на спину (он, из прихоти, перевалил в четыре дня через Апеннины, между Болоньей и Флоренцией, и ночевал в Ковильяйо) и которую я поцеловал, взобравшись на гору… относилась к тому, что священник в Ковильяйо называл: добрые дела. Я с таким же успехом мог бы ее задушить — недрогнувшей рукой, когда дотронулся до этой противной, сморщенной кожи… Ах, как она гладила ворот моего пиджака, счищая с него пыль и приговаривая: „Figlio mio! carino!..“[17] Откуда у меня взялась эта глубокая радость, когда, затем, еще весь потный, я улегся на мох, даже не куря, под этим высоким каштановым деревом? Мне казалось, я способен обнять все человечество; или задушить его, быть может… Какой пустяк — человеческая жизнь! И как бы я легко рискнул собственной жизнью, если бы только представился случай совершить какой-нибудь действительно дерзкий подвиг!.. Но не могу же я, однако, сделаться альпинистом или авиатором… Чтобы мне посоветовал этот заточник Жюлиюс?.. Жаль, что он такой тюфяк! Занятно было бы иметь брата.

Бедный Жюлиюс! Столько народа пишет, и так мало народа читает! Это факт: читают все меньше и меньше… если судить по мне, как сказал кто-то. Это кончится катастрофой, чудесной катастрофой, полной ужаса! Книги вышвырнут за борт; и будет чудом, если лучшая из них не ляжет на дне рядом с самой плохой.

А любопытно было бы знать, что бы сказала старушка, если бы я начал ее душить… Человек рисует себе, „что случилось бы, если“, но всегда остается маленькая щель, сквозь которую проникает непредвиденное. Ничто не совершается точь в точь так, как можно было бы ожидать… Вот именно поэтому я и люблю действовать… Человек так мало действует… „Да будет все, что может быть!“ — так я объясняю себе Творение. Влюбленность в то, что могло бы быть… Будь я государством, я бы велел посадить себя в тюрьму.

Не очень-то ошеломительной оказалась корреспонденция этого мсье Гаспара Фламана. которую я востребовал в Болонье, как предназначенную мне. Ничего такого, ради чего стоило бы ему ее отослать.

Боже, как мало встречаешь людей, у которых хотелось бы порыться в чемоданах!.. И, несмотря на это, как мало таких, у которых нельзя было вызвать каким-нибудь словом или жестом какой-нибудь забавной реакции!.. Удивительная коллекция марионеток; но веревочки слишком уж заметны, честное слово! На улице только и видишь, что олухов и обормотов. Пристало ли порядочному человеку, я вас спрашиваю, Лафкадио, принимать всерьез этот балаган?.. Довольно! Едем, пора! Прочь отсюда, к новому миру; покинем Европу, запечатлев на берегу след нашей босой ступни! Если где-нибудь на Борнео, в глубине лесов, еще остался какой-нибудь запоздалый питекантроп, мы взвесим шансы возможного человечества!..

Мне бы хотелось повидать Протоса. Он, должно быть, перебрался в Америку. По его словам, он ценит только чикагских варваров… Эти волки меня не особенно прельщают; я породы кошачьей. Не стоит об этом.

Этот добряк священник из Ковильяйо не проявлял особой склонности к тому, чтобы развращать мальчика, с которым он беседовал. По-видимому, он был ему поручен. Я бы охотно взял его в товарищи — не священника, разумеется, а мальчугана… Какими чудесными глазами он на меня смотрел! Они с таким же беспокойством искали моего взгляда, как и мой взгляд его; но я сразу же отводил свой взгляд… Он был моложе меня лет на пять. Да, лет четырнадцать, шестнадцать, самое большее… Чем я был в его годы? Жадный „stripling“,[18] с которым я бы не прочь встретиться и сейчас; мне кажется, я бы очень себе понравился… Феби первое время смущало, что он мною увлечен; он хорошо сделал, что признался в этом моей матери; после этого у него стало легче на душе. Но как меня злила эта его сдержанность!.. Когда позже, на Ауресе, я это ему рассказал в палатке, как мы смеялись!.. Я бы рад с ним повидаться еще раз; жаль, что он умер. Не стоит об этом.