— Выдать меня, это значит выдать и себя…

— Я думал, мы говорим серьезно. Поймите же, Лафкадио: полиция сажает в кутузку строптивых; а с тончайшими итальянская полиция охотно ладит. «Ладит», да, мне кажется, это подходящее слово. Я сам немножко вроде полиции, дорогой мой. Я смотрю. Слежу за порядком. Сам я не действую: у меня действуют другие.

«Ну, полно же, перестаньте ломаться, Кадио! В моем законе нет ничего страшного. Вы все это себе преувеличиваете; такой наивный и такой горячий! Или, по-вашему, вы не из послушания, не потому, что я этого хотел, взяли с тарелки, за обедом, запонку мадмуазель Венитекуа? Ах, неосмотрительный жест! Идиллический жест! Бедный мой Лафкадио! И злились же вы на себя за этот маленький жест, скажите? Погано то, что не я один его видел. Э, не удивляйтесь; лакей, вдова и девочка, — все это одна компания. Милейшие люди. Дело за вами, чтобы с ними подружиться. Лафкадио, друг мой, будьте рассудительны; вы подчиняетесь?»

Быть может от чрезмерного смущения, но Лафкадио решил ничего не говорить. Он сидел вытянувшись, сжав губы, устремив глаза прямо перед собой. Протос продолжал, пожав плечами:

— Странная фигура! А ведь такая гибкая!.. Но вы, быть может, уже согласились бы, если бы я вам сразу сказал, чего мы от вас ждем. Лафкадио, друг мой, положите конец моим сомнениям: чтобы вы, которого я помню таким бедным, не подняли шести тысячных билетов, брошенных судьбою к вашим ногам, разве это, по-вашему, естественно?… Мсье де Баральуль, отец, как мне говорила мадмуазель Венитекуа, умер на следующий день после того, как граф Жюлиюс, его достойный сын, явился к вам с визитом; и в этот же день вечером вы мадмуазель Венитекуа выставили. Затем ваши отношения с графом Жюлиюсом приняли, ей богу, весьма интимный характер; не объясните ли вы мне почему?.. Лафкадио, друг мой, в былые времена у вас было множество дядей; по-видимому, с тех пор в вашей родословной прибавились кое-какие графики!.. Нет, не сердитесь, я шучу. Но что же, по-вашему, остается предположить?.. если только, конечно, вы не обязаны вашим теперешним благосостоянием непосредственно мсье Жюлиюсу; что, при вашей обольстительной внешности, разрешите мне вам это сказать, казалось бы мне куда более скандальным. Так или иначе, и что бы мы там ни предполагали, Лафкадио, друг мой, дело ясно, и ваш долг предуказан: вы шантажируете Жюлиюса. Да вы не фыркайте, бросьте! шантаж — установление благое, необходимое для поддержания нравов. Что это вы? Вы меня покидаете?

Лафкадио встал.

— Да пустите же меня, наконец! — воскликнул он, шагая через тело Протоса; лежа поперек купе, на двух диванах, тот и рукой не шевельнул. Лафкадио, удивленный тем, что его отпускают, открыл дверь в коридор и, отойдя:

— Я не убегаю, не бойтесь. Вы можете не терять меня из виду, все, что угодно, но слушать вас дольше я не согласен… Вы меня извините, если вашему обществу я предпочитаю полицию. Можете дать ей знать; я ее жду.

В этот самый день вечерний поезд привез из Милана Антимов; так как они путешествовали в третьем классе, то только по приезде увидели графиню де Баральуль и ее старшую дочь, прибывших с тем же поездом, в спальном вагоне.

За сколько часов до печальной телеграммы графиня получила от мужа письмо, в котором граф красноречиво говорил о живейшем удовольствии, доставленном ему неожиданной встречей с Лафкадио; разумеется, здесь не было ни слова о том полуродстве, которое придавало, в глазах Жюлиюса, такую коварную привлекательность этому молодому человеку (выполняя отцовскую волю, Жюлиюс не имел по этому поводу открытого объяснения ни с женой, ни с самим Лафкадио), но кое-какие намеки, кое-какие недомолвки достаточно говорили графине; я даже уверен, не забавляло ли Жюлиюса, у которого было довольно-таки мало развлечений в его буржуазном житье-бытье, ходить вокруг скандала и обжигать о него кончики пальцев. Точно так же я не уверен, не оказало ли присутствие в Риме Лафкадио, надежда его увидеть, известного влияния, даже существенного влияния, на принятое Женевьевой решение отправиться туда вместе с матерью.

Жюлиюс встретил их на вокзале. Он поспешно увез их в Гран-Отель, почти тотчас же расставшись с Антимами, с которыми должен был увидеться на следующий день, на похоронах. А те отправились на виа ди Бакка ди Леоне, в ту гостиницу, где останавливались в первый свой приезд.

Маргарита привезла романисту хорошие вести; его избрание должно пройти, как по маслу; третьего дня кардинал Андре официозно сообщил ей об этом; кандидату не придется даже возобновлять своих визитов; Академия сама идет ему на встречу с разверзтыми дверями; его ждут.

— Вот видишь! Что я тебе говорила в Париже? Все устраивается. В жизни надо только уметь ждать.

— И не меняться, — сокрушенно отвечал Жюлиюс, поднося к губам руку супруги и не замечая, как взгляд его дочери, направленный на него, отягчается презрением. — Я верен вам, своим мыслям, своим принципам. Постоянство — необходимейшая из добродетелей.

Уже от него отдалялись и память об его недавнем шатании, и всякий неправоверный помысел, и всякое неблагопристойное намерение. Он удивился тому, с какой тончайшей последовательностью его разум на миг отклонился от прямого пути. Это не он переменился: переменился папа.

«До чего, наоборот, постоянна моя мысль, — говорил он себе, — до чего логична! Самое трудное, это — знать, чего держаться. Этот несчастный Флериссуар умер оттого, что проник за кулисы. Если сам ты прост, то проще всего — держаться того, что знаешь. Эта отвратительная тайна его убила. Познание дает силу лишь сильным… Все равно! Я рад, что Карола сообщила полиции; это дает мне возможность свободнее обдумать положение… А все-таки если бы Арман-Дюбуа знал, что своими бедствиями, что своим изгнанием он обязан не настоящему папе, какое это было бы для него утешение! как это окрылило бы его веру! как ободрило бы!.. Завтра, после похорон, мне следовало бы с ним поговорить».

Народа на этих похоронах было немного. За катафалком следовали три кареты. Шел дождь. В первой карете Блафафас дружески сопровождал Арнику (как только кончится траур, он, несомненно, на ней женится); они выехали из По третьего дня (о том, чтобы оставить вдову наедине со своим горем, отпустить ее одну в этот дальний путь, Блафафас не допускал и мысли; а если бы даже и допускал! Хоть и не будучи членом семьи, он все же надел траур; какой родственник сравнится с таким другом?), но прибыли в Рим всего лишь за несколько часов, потому что ошиблись поездом.

В последней карете поместились мадам Арман-Дюбуа с графиней и ее дочерью; во второй — граф с Антимом Арманом-Дюбуа.

На могиле Флериссуара об его злополучной судьбе не говорилось ничего. Но на обратном пути с кладбища Жюлиюс де Баральуль, оставшись вновь наедине с Антимом, начал:

— Я вам обещал ходатайствовать за вас перед святым отцом.

— Бог свидетель, что я вас об этом не просил.

— Это верно: возмущенный тем, в какой нищете вас покинула церковь, я слушался только своего сердца.

— Бог свидетель, что я не жаловался.

— Знаю!.. Знаю!.. И злили же вы меня вашей покорностью! И раз уж вы сами об этом заговорили, я вам признаюсь, дорогой Антим, что я видел в этом не столько святость, сколько гордыню, и, когда я был у вас последний раз в Милане, эта чрезмерная покорность показалась мне гораздо ближе к возмущению, чем к истинному благочестию, и явилась для моей веры тяжким испытанием. Господь так много от вас не требовал, чорт возьми! Будем откровенны: ваш образ действий меня шокировал.

— А ваш, могу вам также сознаться, меня огорчал, дорогой брат. Не вы ли сами подстрекали меня к возмущению и…

Жюлиюс, горячась, перебил его:

— Я достаточно убедился на собственном опыте и учил других на протяжении всей моей деятельности, что можно быть примерным христианином и не гнушаться законными преимуществами, связанными с тем положением, которое господь счел нужным нам предоставить. Что я осуждал в вашем образе действий, так это именно то, что своей деланностью он как бы кичился перед моим образом действий.