При этих словах Дефукблиз напрягся, поднялся со стула, но тотчас же поник и, обрушась на уже прибранный стол, туловищем к Лафкадио, продолжал мягким и как бы конфиденциальным тоном:

— Вот мой тезис: знаете, что надо для того, чтобы честный человек был мерзавцем? Достаточно перемены обстановки, забвения! Да, простая дыра в памяти — и искренность пробивается на свет!.. Прекращение непрерывности: простой перерыв тока. Разумеется, на своих лекциях я этого не говорю… Но, между нами, какие преимущества для побочных детей! Подумайте только: человек, самое бытие которого является следствием заскока, зазубрины в прямой линии…

Голос профессора снова звучал громко; он смотрел на Лафкадио какими-то странными глазами, и их то мутный, то пронзительный взгляд начинал того беспокоить. Лафкадио уже не был уверен, не притворна ли близорукость этого человека, и почти узнавал этот взгляд. Наконец, смущенный больше, чем ему самому хотелось думать, он встал и резко произнес:

— Ну! Возьмите меня под руку, мсье Дефукблиз. Вставайте! Наговорились!

Дефукблиз с большим трудом поднялся со стула. Они двинулись, спотыкаясь в коридорах, к купе, где лежал портфель профессора. Дефукблиз вошел первый. Лафкадио усадил его и простился. Он уже повернулся, чтобы итти, как вдруг на плечо его опустилась мощная рука. Он быстро оборотился. Дефукблиз стремительно встал…но был ли то Дефукблиз, восклицавший насмешливым, властным и ликующим голосом:

— Нехорошо так скоро покидать друзей, господин Лафкадио Икс!.. Так вы и в самом деле думали удрать?

От балаганного, подвыпившего профессора не оставалось и следа в здоровенном, рослом малом, в котором Лафкадио теперь уже ясно узнавал Протоса. Протоса выросшего, пополневшего, возвеличенного и какого-то страшного.

— Ах, это вы, Протос, — сказал он просто. — Так оно лучше. Я все не мог вас признать.

Ибо, как бы она ни была ужасна, Лафкадио предпочитал любую действительность тому нелепому кошмару, который мучил его уже целый час.

— Я недурно загримировался, как вы заходите?.. Для вас я постарался… А все-таки, милый мой, это вам бы следовало носить очки; с вами могут быть неприятные истории, если вы так плохо узнаете тончайших.

Сколько полууснувших воспоминаний пробуждало в уме Кадио это слово: «тончайших»! Тончайшим на языке, которым они с Протосом пользовались в те времена, когда вместе учились в пансионе, назывался человек, у которого, по какой бы то ни было причине, не для всех и не везде было одинаковое лицо. Согласно их классификации, существовало несколько категорий тончайших, различаемых по степени их изысканности и достоинств, и им соответствовало и противополагалось единое обширное семейство «ракообразных», представители коего карячились на всех ступенях общественной лестницы.

Наши приятели считали признанным две аксиомы 1. — Тончайшие узнают друг друга. 2. — Ракообразные не узнают тончайших. — Теперь Лафкадио все это вспоминал; будучи из тех натур, которые рады любой игре, он улыбнулся. Протос продолжал.

— А все-таки хорошо, что я тот раз оказался под рукой, как вам кажется?.. Пожалуй, это вышло не совсем случайно. Я люблю следить за новичками: это публика с выдумкой, предприимчивая, милая… Но они немного легкомысленно воображают, будто могут обойтись без советов. Ваша работа здорово нуждалась в ретушовке, дорогой мой!.. Мыслимое ли дело напяливать этакий колпак, когда приступаешь к операции? Да ведь благодаря адресу магазина на этом вещественном доказательстве, вы бы через неделю сидели в кутузке. Но старых друзей я в обиду не даю, что и доказываю. Знаете, я вас когда-то очень любил, Кадио? Я всегда считал, что из вас может выйти толк. Ради вашей красоты все женщины забегали бы, и немало мужчин попрыгало бы в придачу. Как я был рад, когда услышал про вас и узнал, что вы едете в Италию! Честное слово, мне не терпелось посмотреть, чем вы стали с того времени, когда мы с вами встречались у нашей приятельницы. А знаете, вы еще и теперь недурны! Да, у этой Каролы губа не дура!

Раздражение Лафкадио становилось все более явным, равно как и его старание это скрыть; все это очень забавляло Протоса, делавшего вид, будто он ничего не замечает. Он вынул из жилетного кармана лоскуток кожи и стал его разглядывать.

— Чисто вырезано, как вы находите?

Лафкадио готов был его задушить; он сжимал кулаки, и ногти впивались ему в мясо. Тот насмешливо продолжал:

— Недурная услуга! Стоит, пожалуй, шести ассигнаций… которые вы не прикарманили, не скажете ли, почему?

Лафкадио передернуло:

— Или вы принимаете меня за вора?

— Послушайте, дорогой мой, — спокойно продолжал Протос, — к любителям у меня душа не лежит, должен сказать вам откровенно. А потом, знаете, со мной нечего хорохориться или валять дурачка. Вы обнаруживаете способности, спору нет, блестящие способности, но…

— Перестаньте издеваться, — перебил его Лафкадио, не в силах больше сдерживать злость. — К чему вы клоните? Я поступил, как мальчишка; вы думаете, я сам этого не понимаю? Да, у вас против меня есть оружие; я не стану касаться того, благоразумно ли было с вашей стороны им пользоваться. Вы желаете, чтобы я у вас выкупил этот лоскуток. Ну, говорите же! Перестаньте смеяться и не смотрите на меня так. Вы хотите денег. Сколько?

Тон был настолько решителен, что Протос отступил немного назад; но тотчас же оправился.

— Не волнуйтесь! Не волнуйтесь! — сказал он. — Что я вам сказал неприятного? Мы рассуждаем спокойно, по-дружески. Горячиться не из-за чего. Честное слово, вы молодеете, Кадио!

Он тихонько погладил его по руке, но Лафкадио нервно ее отдернул.

— Сядем, — продолжал Протос, — удобнее будет разговаривать.

Он сел в угол, возле двери в коридор, и положил ноги на диван напротив.

Лафкадио решил, что Протос хочет загородить выход. Протос, вероятно, был вооружен. У него же как раз не было при себе оружия. Он понимал, что в случае рукопашной его ждет неминуемое поражение. Кроме того, если бы даже у него и было желание бежать, то любопытство уже брало верх, неудержимое любопытство, которого в нем ничто никогда не могло пересилить, даже чувство самосохранения. Он сел.

— Денег? Фи! — сказал Протос. Он достал сигару, предложил также Лафкадио, но тот отказался. — Дым вам не беспокоит?.. Ну, так слушайте.

Он несколько раз затянулся, затем, совершенно спокойно:

— Нет, нет, Лафкадио, друг мой, я от вас жду не денег; я жду послушания. По-видимому, дорогой мой (извините меня за откровенность), вы не вполне отдаете себе отчет в вашем положении. Вам необходимо смело взглянуть ему в глаза; позвольте мне вам в этом помочь.

«Итак, из социальных перегородок, которые нас окружают, некий юноша задумал выскочить; юноша симпатичный, и даже совсем в моем вкусе: наивный и очаровательно порывистый; ибо он действовал, насколько мне кажется, без особого расчета… Я помню, Кадио, каким вы в прежнее время были мастером по части вычислений, но собственных расходов вы ни за что не соглашались подсчитывать… Словом, режим ракообразных вам опротивел; не мне этому удивляться… Но что меня удивляет, так это то, что при вашем уме, Кадио, вы сочли, что можно так просто выскочить из одного общества и не очутиться, тем самыми, в другом; или что какое бы то ни было общество может обходиться без законов.

„Lawless“,[19] — помните? Мы где-то с вами читали: „Two hawks in the air, two fishes swimming in the sea not more lawless than we…“[20] Какая чудесная вещь — литература! Лафкадио, друг мой, научитесь закону тончайших».

— Вы бы, может быть, продолжали?

— К чему торопиться? Время у нас есть. Я еду до самого Рима. Лафкадио, друг мой, бывает, что преступление ускользает от жандармов; я вам объясню, почему мы хитрее, чем они: потому что мы рискует жизнью. То, что не удается полиции, нам иной раз удается. Что ж, вы сами этого хотели, Лафкадио; дело сделано, и вам не уйти. Я бы предпочел, чтобы вы меня послушались, потому что, знаете ли, я был бы искренно огорчен, если бы мне пришлось выдать полиции такого старого друга, как вы; но что поделаешь? Отныне вы зависите или от нее, или от нас.