— Успокойтесь, граф: вчера вечером я указала на него полиции.

— Мадмуазель Карола, ничего другого я от вас и не ждал.

— Он мне обещал не делать ему зла; если бы он сдержал слово, я бы сдержала свое. Я больше не могу, пусть он делает со мной, что хочет.

Карола была очень возбуждена; Жюлиюс обошел стол и, снова приближаясь к ней:

— Нам было бы, пожалуй, удобнее разговаривать у меня в комнате.

— О, — отвечала Карола, — я вам сказала все, что мне надо было сказать; мне не хочется вас задерживать.

Отодвигаясь все дальше, она обогнула стол и оказалась у двери.

— Нам лучше расстаться теперь, — с достоинством продолжал Жюлиюс, который эту стойкость желал обратить в свою заслугу. — Да, вот что я хотел сказать еще: если послезавтра вы решите быть на похоронах, было бы лучше, чтобы вы меня не узнавали.

После этих слов они расстались, причем имя незаподозренного Лафкадио ни разу не было произнесено.

Лафкадио вез из Неаполя останки Флериссуара. Они находились в покойницком вагоне, который прицепили в конце поезда, но в котором Лафкадио не счел необходимым ехать сам. Однако, ради приличия, он сел если не в ближайшее купе, — ибо последним был вагон второго класса, — то во всяком случае настолько близко к телу, насколько то позволял первый класс. Выехав из Рима утром, он должен был вернуться туда в тот же вечер. Он неохотно сознавался себе в новом чувстве, вскоре овладевшем его душой, потому что ничего так не стыдился, как скуки, этого тайного недуга, от которого его до сих пор оберегали беспечная жадность юности, а затем суровая нужда. Выйдя из купе, не ощущая в сердце ни надежды, ни радости, он бродил их конца в конец коридора, снедаемый смутным любопытством и неуверенно ища чего-нибудь нового и безрассудного. Ему всего казалось мало. Он уже не думал о морском путешествии, нехотя признавая, что Борнео его не соблазняет, как, впрочем, и Италия; даже к последствиям своего поступка он был равнодушен, этот поступок казался ему теперь компрометирующим и комичным. Он был зол на Флериссуара, что тот так плохо защищался; его возмущала это жалкая фигура, ему бы хотелось изгладить ее из памяти.

Зато, с кем бы он охотно повстречался снова, так это с тем молодцом, который стащил его чемодан; вот это шутник!.. И, словно надеясь его увидеть, он на станции Капуя высунулся в окно, озирая пустынную платформу. Да узнал ли бы он его? Он видел его только со спины, на расстоянии, когда тот уже удалялся в полумгле… Он мысленно следовал за ним в темноте, рисовал себе, как тот приходит к руслу Вольтурно, находит отвратительный труп, обшаривает его и, из какого-то озорства, вырезает на ободке шляпы, его, Лафкадио, шляпы, этот кусочек кожи, «формы и разреза лаврового листа», как изящно сказано было в газете. В конце концов, Лафкадио был очень благодарен своему грабителю за то, что тот лишил полицию этой маленькой улики с адресом магазина. Понятно, этот обиратель мертвецов и сам заинтересован в том, чтобы не привлекать к себе внимания; и если он, несмотря на это, намерен воспользоваться своим отрезком, то что ж, было бы довольно забавно с ним договориться.

Уже совсем стемнело. Лакей из вагона-ресторана обходил поезд, оповещая пассажиров первого и второго класса, что обед готов. Хоть и не чувствуя аппетита, но по крайней мере спасаясь на час от безделья, Лафкадио двинулся следом за несколькими пассажирами, изрядно отставая от них. Ресторан был в голове поезда. Вагоны, через которые проходил Лафкадио, были пусты; кое-где, по диванам, лежали всякие предметы, указывая на занятые ушедшими обедать места: пледы, подушки, книги, газеты. Ему бросился в глаза адвокатский портфель. Зная, что следом за ним не идет никто, он остановился у этого купе, затем вошел. Собственно говоря, этот портфель его отнюдь не привлекал; он заглянул в него только для очистки совести.

На внутренней крышке, скромными золотыми буквами, значилось: ДЕФУКБЛИЗ Юридический факультет. Бордо.

Внутри лежали две брошюры по уголовному праву и шесть номеров «Судебной газеты».

«И это жвачное — со съезда. Фу!» — подумал Лафкадио, кладя все на место, и поспешил вдогонку за коротенькой вереницей пассажиров, направлявшихся в ресторан.

Шествие замыкали хрупкая девочка с матерью, обе в глубоком трауре; перед ними шел господин в сюртуке, в цилиндре, с длинными, гладкими волосами и седеющими баками; по-видимому, мсье Дефукблиз, обладатель портфеля. Двигались медленно, шатаясь от толчков поезда. На последнем повороте коридора, когда профессор уже собирался устремиться в подобие гармоники, соединяющей вагоны меж собой, его качнул особенно резкий толчок; чтобы сохранить равновесие, он сделал порывистое движение, от которого его пенсне, сорвавшись со шнурка, полетело в угол тесного вестибюля, образуемого коридором перед дверью в уборную. Пока он нагибался, отыскивая свои глаза, дама с девочкой прошли мимо. Лафкадио некоторое время забавлялся, созерцая усилия ученого мужа; жалко беспомощный, он простирал наугад беспокойные руки над самым полом; он плавал в абстракции; это было похоже на неуклюжую пляску стопоходящего или на то, что он впал в детство и играет в «капусту». «Ну, Лафкадио, шевелись! Послушайся сердца, оно у тебя неиспорченное. Помоги немощному. Вручи ему это необходимое стекло; сам он его не найдет». Он повернулся к нему спиной. Он сейчас его раздавит… В эту минуту, от нового толчка, несчастный налетел, склонив голову, на дверь уборной; цилиндр ослабил удар, наполовину сплющившись и надвинувшись на уши. Мсье Дефукблиз испустил стон; выпрямился; снял цилиндр. Меж тем Лафкадио, считая, что довольно поиграл, поднял пенсне, опустил его в шляпу просящего и убежал, уклоняясь от выражений благодарности.

Обед уже начался; Лафкадио сел возле стеклянной двери, справа от прохода, за стол, накрытый на двоих; место напротив было пусто; слева от прохода, в том же ряду, вдова с дочерью занимала стол с четырьмя приборами, из которых два остались свободными.

«Какая скука царит в таких местах, как это, — думал Лафкадио, скользя равнодушным взглядом по присутствующим, не находя ни одного лица, на котором можно было бы остановиться. — Все это стадо относится к жизни, как к нудной обязанности, а это такое развлечение, если на нее взяться по-настоящему… Как они плохо одеты! Но как они были бы безобразны, если бы их раздеть! Я умру, не дождавшись десерта, если не закажу шампанского».

Вошел профессор. Он, по-видимому, только что вымыл руки, испачканные во время поисков; он рассматривал свои ногти. Лакей усадил его против Лафкадио. От стола к столу ходил метр-дотель. Лафкадио молча указал на карте Монтебелло Гран-Креман в двадцать франков, а мсье Дефукблиз спросил бутылку воды Сен-Гальмье. Держа меж двух пальцев свое пенсне, он тихо дышал на него, а затем краешком салфетки протирал стекла. Лафкадио следил за ним и удивлялся его кротовьим глазам, мигающим под толстыми красноватыми веками.

«К счастью, он не знает, что это я ему вернул зрение! Если он начнет меня благодарить, я сию же минуту пересяду».

Метр-дотель вернулся с Сен-Гальмье и шампанским, которое откупорил первым и поставил между обоими приборами. Как только эта бутылка очутилась на столе, Дефукблиз ее схватил, не разбирая, с чем она, налил себе полный стакан и осушил его залпом… Метр-дотель протянул было руку, но Лафкадио остановил его, смеясь.

— Ой, что это пью? — воскликнул Дефукблиз с отчаянной гримасой.

— Монтебелло этого господина, вашего соседа, — с достоинством произнес метр-дотель. — А ваш Сен-Гальмье — вот, извольте.

Он поставил вторую бутылку.

— Ах, как мне неприятно… Я так плохо вижу… Я совершенно сконфужен, поверьте…

— Какое вы бы мне доставили удовольствие, — перебил его Лафкадио, — если бы не стали извиняться, а выпили бы еще стакан, если первый вам понравился.

— Увы, должен сознаться, что он показался мне отвратительным; и я не понимаю, как это я мог, по рассеянности, проглотить целый стакан; мне так хотелось пить… Скажите, я вас прошу: это вино — очень крепкое? Потому что, я должен вам сказать… я ничего не пью, кроме воды… малейшая капля алкоголя неминуемо бросается мне в голову… Боже мой, боже мой! Что со мной будет? Не вернуться ли мне поскорее в купе?.. Я думаю мне следует прилечь.