— Вот мы и пришли, — сказал, наконец, Батистен, когда тот уже готов был взмолиться о пощаде.
Улица или, вернее, переулок деи Веккьерелли был такой узкий и темный, что Флериссуар боялся в него вступить. Между тем Батистен свернул во второй дом направо, до двери которого от угла набережной было всего лишь несколько метров; в ту же минуту Флериссуар увидел, что из нее выходит берсальер; изящный мундир, на который уже обратил внимание на границе, успокоил его; ибо армии он доверял. Он подошел ближе. На пороге показалась дама, по-видимому хозяйка гостиницы, и приветливо улыбнулась. Она была в черном атласном переднике, в браслетах, с голубой тафтяной лентой вокруг шеи;ее черные, как смоль, волосы, взбитые в высокую прическу, поддерживал огромный черепаховый гребень.
— Твой чемодан снесли в четвертый этаж, — сказала она Амедею, который в этом обращении на ты увидел итальянский обычай или же плохое знание французского языка.
— Grazia! — ответил, он, тоже улыбаясь. — Grazia! — это значило: «мерси», единственное слово по-итальянски, которое он знал и которое, выражая благодарность даме, он хотел, ради вежливости, употребить в женском роде.[11]
Он начал взбираться наверх, переводя дух и набираясь храбрости на каждой площадке, потому что он был совсем разбит, а грязная лестница окончательно приводила его в уныние. Площадки следовали друг за другом через каждые десять ступеней; лестница нерешительно, коленами, в три приема подымалась от этажа к этажу. К потолку первой площадки, прямо против входа, была подвешена клетка с чижиком, которую можно было видеть с улицы. На вторую площадку шелудивая кошка затащила рыбью шелуху и собиралась ее есть. На третью площадку выходило отхожее место, и через открытую настежь дверь можно было видеть, рядом с сидением, высокий глиняный горшок с торчащей из него щеткой; на этой площадке Амедей не стал задерживаться.
Во втором этаже, где коптела керосиновая лампа, была большая стеклянная дверь с полустертой надписью «Salone»; но в самой комнате было темно: сквозь стекло Амедей мог только различить, на противоположной стене, зеркало в золоченой раме.
Он был на пути к седьмой площадке, как вдруг еще один военный, на этот раз артиллерист, вышел из комнаты третьего этажа и стал стремительно спускаться по лестнице, причем задел его и, весело бормоча какое-то извинение по-итальянски, пошел дальше, предварительно восстановив его в равновесии; ибо Флериссуар был похож на пьяного и от усталости едва держался на ногах. Успокоенный первым мундиром, он был скорее встревожен вторым.
«С этими военными будет, пожалуй, шумно, — подумал он. — Хорошо, что моя комната в четвертом этаже; пусть уж лучше будут внизу».
Не успел он миновать третий этаж, как какая-то женщина в распахнутом пеньюаре, с распущеными волосами, выбежала из коридора, окликая его.
«Она приняла меня за кого-то другого» — решил он и поспешил наверх, стараясь не глядеть на нее, чтобы не смущать ее тем, что застал ее не совсем одетой.
До четвертого этажа он добрался чуть дыша и здесь увидел Батистена; этот разговаривал по-итальянски с женщиной неопределенного возраста, которая Амедею удивительно напоминала, хоть была и не такой толстой, кухарку Блафафасов.
— Ваш чемодан в шестнадцатом номере, третья дверь. Не споткнитесь только о ведро в коридоре.
— Я выставила его, потому что оно течет, — пояснила женщина по-французски.
Дверь шестнадцатого номера была открыта; на столе горела свеча, озаряя комнату и бросая слабый отсвет в коридор, где, около двери шестнадцатого номера, вокруг жестяного ведра, на полу поблескивала лужа через которую Флериссуар и перешагнул. От нее исходил едкий запах. Чемодан возвышался на виду, на стуле. Очутившись в душной комнате, Амедей почувствовал, что у него кружится голова и, бросив на кровать зонт, плед и шляпу, опустился в кресло. Он обливался потом; он боялся, что ему станет дурно.
— Вот мадам Карола, та самая, которая говорит по-французски, — сказал Батистен.
Оба они вошли в комнату.
— Откройте окно, — вздохнул Флериссуар, не в силах встать.
— Боже мой, как ему жарко! — говорила мадам Карола, отирая его бледное и потное лицо надушенным платочком, который она вынула из корсажа.
— Мы его пододвинем к окну.
И, приподняв вдвоем кресло, в котором покорно покачивался почти лишенный чувств Амедей, они дали ему возможность вдыхать, вместо коридорного смрада, разнообразное зловоние улицы. Все же прохлада его оживила. Пошарив в жилетном кармане, он извлек скрученную бумажку в пять лир, приготовленную для Батистена:
— Я вам очень благодарен. Теперь оставьте меня.
Носильщик вышел.
— Ты напрасно дал ему так много, — сказала Карола.
Амедей не сомневался больше, что это обращение на ты — итальянский обычай; он мечтал только о том, чтобы лечь; но Карола как будто вовсе и не собиралась уходить, тогда вежливость взяла верх, и он вступил в беседу.
— Вы говорите по-французски, как француженка.
— Это неудивительно; я из Парижа. А вы?
— Я с юга.
— Я так и думала. Увидев вас, я решила: это, вероятно, провинциал. Вы в первый раз в Италии?
— В первый раз.
— Вы приехали по делам?.
— Да.
_ Красивый город, Рим. Есть, что посмотреть.
— Да… Но сегодня я немного устал, — сказал он, набравшись смелости; и, словно извиняясь: — Я уже три дня в дороге.
— Сюда долго ехать.
— И я три ночи не спал.
При этих словах мадам Карола, с внезапной итальянской фамильярностью, к которой Флериссуар все еще не мог привыкнуть, ущипнула его за подбородок:
— Шалун! — сказала она.
Этот жест окрасил легким румянцем лицо Амедея, который, желая сразу же устранить обидные подозрения, начал пространно рассказывать о блохах, клопах и комарах.
— Здесь ничего такого не будет. Ты видишь, как здесь чисто.
— Да; я надеюсь, что буду спать хорошо.
Но она все не уходила. Он с трудом поднялся с кресла, поднес руку к нижним пуговицам жилета и нерешительно заявил:
— Мне кажется, что я лягу.
Мадам Карола поняла смущение Флериссуара:
— Я вижу, ты хочешь, чтобы я немного вышла, — сказала она с тактом.
Как только она ушла, Флериссуар запер дверь на ключ, достал из чемодана ночную рубашку и лег. Но, очевидно, язык у замка не забирал, потому что не успел Амедей задуть свечу, как голова Каролы появилась в полуоткрытой двери, позади кровати, рядом с кроватью, улыбаясь…
Час спустя, когда он опомнился, Карола лежала, прильнув к нему, в его объятиях, обнаженная.
Он высвободил из-под нее затекшую левую руку, отодвинулся. Она спала. Слабый свет, доходивший из переулка, наполнял комнату, и слышно было только ровное дыхание этой женщины. Тогда Амедей Флериссуар, который ощущал во всем теле и в душе какую-то необычайную истому, выпростал из-под одеяла свои тощие ноги и, сев на край постели, заплакал.
Как недавно — пот, так теперь слезы орошали его лицо и смешивались с вагонной пылью; они текли беззвучно, безостановочно, тихой струей, из глубины, словно из потаенного источника. Он думал об Арнике, о Блафафасе, увы! О, если бы они видели! Теперь он ни за что не решится вернуться к ним… Он думал также о своем высоком посланничестве, отныне опороченном; он стонал вполголоса:
— Кончено! Я недостоин больше… Да, кончено! Все кончено!
Странный звук его вздохов разбудил меж тем Каролу. Теперь, стоя на коленях около кровати, он бил себя кулаками в тщедушную грудь, и изумленная Карола слушала, как он стучит зубами и, сквозь рыдания, твердит:
— Спасайся, кто может! Церковь рушится…
Наконец, не выдержав:
— Да что это с тобой, старичок? Или ты рехнулся?
Он обернулся к ней:
— Я вас прошу, мадам Карола, оставьте меня… Мне необходимо остаться одному. Мы увидимся завтра утром.
Затем, так как, в конце концов, он винил только самого себя, он тихонько поцеловал ее в плечо: