Никита сначала ничего не мог сообразить. А потом наконец понял. Это было вчера! Вчера ночью Эрна уехала. И ее больше нет.

Он посмотрел, как молодой матрос в рваной тельняшке убирает с причала сходни. «Макарка» отваливал от берега. Потом Никита начал медленно карабкаться обратно. Ленька протянул ему руку и втащил наверх.

– Пошли-ка в лагерь. Уже поздно, – сказал Володя и положил ему ладонь на плечо.

В эту ночь Никита долго не мог заснуть. Все вокруг давно уже спали, а он все лежал на спине с открытыми глазами и смотрел в матерчатый покатый потолок. Полная луна стояла прямо над палаткой. От ее света ткань отсвечивала голубым, на ней дрожали тени сосновых ветвей. С соседних коек доносилось разнотонное сопение и чмоканье. Кто-то ворочался в темноте и бормотал непонятное.

«Все спят, – думал Никита. – Один я не сплю. Небось во всем лагере. И чего это мне не спится?.. Я в палатке лежу, в потолок гляжу… Над палаткой луна, а вокруг тишина…»

Все ребята спят,

Я один не сплю.

Я в палатке лежу,

В потолок гляжу.

Над палаткой луна,

Кругом сосны стоят.

А вокруг тишина.

Все ребята спят…

«Да это же стихи! – подумал Никита. – Надо же, сам придумал!»

Никита еще немножко поворочался на узкой койке, а потом все-таки заснул. И ему приснился сон.

Играет музыка. Гордо и смело стоит Никита на узкой площадке высоко-высоко над ареной. Светлое ее кольцо отсюда кажется бледным пятном, чуть побольше блюдца. А вокруг блюдца расширяющимися кольцами застыли бледные пятнышки лиц. Они в темноте, освещена только арена и Никита над ней, но оттуда доносится непрекращающееся движение, дыхание, шелест. На Никиту направлены два самых сильных прожектора. В их режущем свете серебристый костюм его пускает ярких зайчиков.

Никита уже приготовился. Он привычно проводит рукой по поясу, проверяя крепление карабина лонжи к кожаному широкому ремню, и поднимает правую руку. Он бросает взгляд вниз, где у правого занавеса на страховке стоит Щуль и неотрывно смотрит на Никиту. Щуль кивает: «Пошел!»

Музыка замирает на несколько секунд. Затихает движение в публике, будто там, внизу, перестали дышать. Барабан начинает бить тревожную дробь. Все громче и быстрее. С противоположной стороны купола плавно летит к Никите трапеция. Никита ловит ее гриф поднятой рукой, удобнее прилаживает на нем ладони, крепче сжимает их и отталкивается от площадки обеими ногами.

Его сверкающее тело пролетает через весь купол, лучи прожекторов плавно сопровождают его полет. Никита делает три длинных маха, забирая все шире и шире. Под ним проносится взад и вперед желтое блюдце арены, бледные пятна лиц сливаются в размытые кольца.

В самой верхней точке третьего маха, когда он видит начало встречного движения второй трапеции, тело его делает широкий замах, и руки отпускают горячий гриф. Барабан смолкает. Никита подтягивает ноги к голове и начинает первый переворот.

Сальто – раз! Сальто – два! Сальто – три!

Он распрямляется, протягивает вверх руки. В эту секунду отполированный гриф встречной трапеции должен лечь в его ладони. Громко и торжествующе гремит оркестр. Смертельный номер закончен!

Вот она, перекладина! Вот сейчас!..

Но гриф необъяснимо уплывает мимо и вверх, ладони пусты, а тело Никиты начинает медленное, все убыстряющееся падение. И привычный ужас уже стискивает ему голову. Но лонжа, знает Никита, есть же лонжа! Сейчас будет спасительный болезненный удар в поясе, падение прекратится, и начнется медленный спуск. Сейчас! Сейчас!

Оркестр вразнобой замолкает.

Никита смотрит туда, где только что стоял на страховке Щуль, и видит, что у правого занавеса никого нет. Барабан троса, как бешеный, крутится, распуская лонжу. И Щуль бежит по опилкам через всю арену, закрыв голову руками…

Никита падает все стремительней. Страх захлестывает его. Вот сейчас уже ничего не будет больше, кроме этого ужаса, и останется только крикнуть последним отчаянным криком.

«Нет! – вдруг говорит он себе. – Нет! Нет! Нет!»

И ужас отступает.

Это же просто, понимает Никита. Это же так легко. Надо лететь! Просто надо лететь, и все…

Он вытягивается в струнку, напрягает тело, раскидывает в стороны руки, отводит ладони немножко назад и толкает себя вверх.

Вот и все!

Встречный воздух уже не так сильно сжимает щеки, арена больше не мчится, вращаясь, в лицо. И Никита летит, парит в плотном воздухе, раскинув руки, плавно поворачивая по контуру арены. Растерявшиеся было прожекторы ловят его полет и теперь уже сверху провожают каждое его движение. Никита видит две свои тени, проплывающие по рядам зрителей. Их лица уже так близко, что можно различить машущие руки и открытые в восторженном крике рты.

Музыка снова гремит туш. Никита чуть управляет руками, совершая последний медленный круг. И среди поднятых к нему ликующих лиц, ему кажется, он различает Леньку, размахивающего вечной кепкой. Рядом с с Ленькой вскочил с места и подпрыгивает от восторга Карпа. Никита летит дальше, и прожектор высвечивает на мгновение прекрасное лицо Эрны. А вон там Сонька маленькая и Сенька Шпрот, Леха Рваный. Вот и Маша-моряк, и Сережка – все его звено… Все они здесь, все смотрят вверх.

А у правого занавеса стоит Володя Петров в своей всегдашней выцветшей гимнастерке. Он поднимает сжатый кулак к плечу и кивает Никите.

Когда Никита пролетает над ним, ему слышно, как Володя негромко говорит:

– Ай, браво!

Вот уже совсем рядом желтые влажные опилки арены. Никита складывает руки, чуть подгибает ноги и, спружинив, опускается точно в середину. Он ступает два шага вперед, плавно разводит руками и делает комплимент.

Гремят, не смолкают аплодисменты…

После этой ночи страшные сны больше Никите не снились никогда.

После завтрака Володя собрал звеньевых за длинным обеденным столом.

– Ну, ребята, готовьтесь! – сказал он. – Тут такое серьезное дело намечается. Я вчера не стал вас пугать… Наши родители уже две недели штурмуют губком и райком… Требуют, чтобы их пустили в лагерь на вас посмотреть. Кричат в голос, что дети небось немытые, неетые, завшивели все. Вася Олишев сколько мог сопротивлялся. Но выдержать осаду нет у него больше сил. Он сейчас отбирает пять самых настырных матерей – на каждое звено по одной. Всех же нельзя, это ж не лагерь получится, а базар. Но пятерых надо принимать. Я сейчас снова еду в город. Попробую потянуть их приезд, сколько смогу. Может, до завтра удастся… А нет, так и сегодня к обеду ждите. Готовьтесь! Надо показать, что мы и без мам не лыком шиты. Одним словом, аврал! А я опять поехал. Никита вместо меня.

И он уехал. Аврал был объявлен по всем звеньям. Лагерь закипел, как муравейник. Ребята во главе с Ленькой взяли жидкое зеленое мыло, привезенное из города Володей, и отправились на Двину стирать простыни и наволочки под руководством двух девочек из звена Розы Люксембург. Звено имени Карла Либкнехта ушло в деревню за хлебом и молоком. Никита с четырьмя «чайками» пошел чинить переправу через ручей – пионеры, они и по жердочке могли перебежать, а для родителей надо было сделать настил и перила. «Красные моряки» дежурили на кухне с четырьмя девочками. Смешанная команда катера во главе с Маняшей драила медяшку.

Кто-то посыпал желтым речным песком дорожки между палатками, кто-то чистил до блеска черные кухонные кастрюли. Свободные от дежурства девчонки устроили индивидуальные постирушки, открыли парикмахерскую и подравнивали желающим космы.

Катастрофа разразилась неожиданно, как летняя гроза!

Казалось бы, пустяк… Во время дежурства по кухне Колька Степанов назвал Катьку Щеглову «поварешкой». Он сказал: