– Мы напрямик к причалу, – сказал Кожаный. – У нас там мотор.

– Носильщики, вперед, – скомандовал Володя. – Меняемся через сто метров.

Ящики несли по четыре человека. Шли, растянувшись цепочкой по узкой извилистой тропе. Часто останавливались; меняясь у тяжелых ящиков. Кожаный и Гленарван увели капитана вперед.

Неожиданно быстро тропинка вывела к опушке, с которой распахнулся двинский простор. Совсем близко виден был знакомый косогор и песчаный спуск к пристани.

Когда отряд спустился к причалу, все трое уже сидели в моторке. На длинной веревке к ней привязана была «Эсмеральда-2». Носильщики закатали штаны до колен и втащили ящики на борт.

Гленарван и Кожаный пожали руки Володе.

– Ну спасибо вам, молодцы, разведчики! – крикнул Гленарван. – Вы нам крепко помогли! Еще встретимся.

Гленарван махнул всем рукой и крутанул рукоятку. Мотор затарахтел, выплевывая воду через трубку в борту. Моторка ходко пошла вниз. За ней, высоко задирая нос, послушно подскакивала на мелкой волне пустая «Эсмеральда-2».

– Ну а теперь скорее домой! – сказал Володя. – У дежурных небось вся каша пригорела. После обеда общий сбор.

– Какая повестка? – весело спросил Тодик.

– Обсуждаем личное дело звеньевых Никиты Лепехина и Карпа Шишова, – ответил Володя. – А вы как думали?

Тодик ошарашенно уставился на Володю, а у Никиты екнуло сердце.

Ленька поднялся на откос первым и подождал Никиту и Карпу.

– Поговорить надо, – сказал он хмуро. Все трое уселись у знакомого камня.

– Я хотел сказать, – начал Ленька. – Я не буду за вас на этом сборе. Я не могу, ребята…

– Это почему? – удивился Карпа.

– Помните на нашем гербе? Дружба – это верность и честь… Без верности и чести нет дружбы… Ведь это было нечестно плавать тогда ночью… Мы же все дали слово… Понимаете вы меня?

Никита кивнул.

– Ладно, чего там, – сказал Карпа, – за одного битого двух небитых дают!

Общий сбор проходил бурно. Кричали так, что вороны испуганно взлетали с сосен и носились над ними, истошно каркая, боясь усесться обратно. Некоторые предлагали объявить Никите и Карпе благодарность за героизм и проявленную смекалку. Больше всех горячилась Маняша Уткина.

– Да они же герои! – кричала она, вскакивая с места. – Им грамоту надо за храбрость, а мы их судим… Думаете, им было не страшно? А они поплыли, не побоялись врага…

– Они же слово давали со всеми вместе! – крикнул кто-то сзади. Маняша не слушала.

– Да я бы сама… Да позови они, я бы с ними, не задумываясь… Куда скажут…

– Тебе нельзя было с ними, – раздался тот же голос. – Они небось голышом плыли-то!

Маняша вдруг покраснела так, что у нее на глазах выступили слезы.

– Дурак! – крикнула она и села, спрятав лицо за спинами девчонок.

Когда все откричались, встал Володя и оглядел притихшие, обращенные к нему лица.

– Они, конечно, хорошие ребята, – сказал он. – И судить их нам трудно. Но необходимо. Потому что принятое решение обязательно для всех. А для звеньевых особенно. Предлагаю следующее решение общего собрания лагеря.

Пункт первый: за грубое нарушение дисциплины и решения общего собрания, чтобы не купаться в Двине, Никиту Лепехина и Карпа Шишова из лагеря исключить…

– Ну это уж слишком! – закричали сзади.

– Мы так не согласны!

– Пункт второй, – продолжал Володя. – Учитывая добровольное признание нарушителей дисциплины, а также помощь революционному делу, проявленную при нарушении, считать возможным оставить Никиту Лепехина и Карпа Шишова в лагере, лишив их сроком на неделю звания звеньевых и отправив на это время на кухню чистить картошку. Других предложений нет? Голосуем… Кто за?

Против подняла руку одна только Маняша Уткина. Ленька при голосовании воздержался.

А грамоту, про которую говорила Маняша, отряд все-таки получил. Это случилось за два дня до отъезда из лагеря.

Когда кончили обедать и дежурные бренчали мисками, складывая их в высокие стопки, неожиданно приехал секретарь губкома Василий Олишев и Николай Демьянович, отец Никиты. Они ушли с Володей в штабную палатку. Через несколько минут Володя выглянул и скомандовал общий сбор. Все пять звеньев выстроились у флага и ждали, что будет дальше. Перед шеренгой стояли трое. Широкоплечий Лепехин-старший в длинной кавалерийской шинели, высокий Олишев в кожаной куртке, перетянутой портупеей, юношески стройный Володя в своей выцветшей на солнце солдатской гимнастерке.

Володя скомандовал «смирно!» и отдал рапорт Олишеву:

– Первый городской на торжественную линейку построен…

Олишев по-военному отдал честь, сделал шаг вперед и сказал:

– Решением губкома РКСМ и губчека за помощь при обезвреживании опасной группы врагов революции и проявленные при этом находчивость и смелость наградить Первый городской отряд юных пионеров города Архангельска почетной грамотой. К защите революционного дела будьте готовы!

– Всегда готовы! – в лад гаркнули пятьдесят звонких глоток.

– Получить грамоту поручается звеньевым Лепехину, Петрову и Шишову, – сказал Володя. – Выйти из строя!

Трое чеканным шагом подошли к секретарю горкома.

– Наслышан, наслышан про вас, братья-разбойники, – улыбаясь, сказал Олишев и пожал каждому руку. – Получайте, заслужили!

И он вручил им твердый лист картона с профилем Маркса и Энгельса на фоне красного знамени.

– А вот вам обещанная статья про ваш лагерь, – сказал Николай Демьянович и передал Володе несколько экземпляров газеты «Волна».

Когда линейка закончилась, ребята окружили Олишева. Спрашивали, как будет с пионерской работой, когда начнется школа, много ли новых пионеров в городе, поймали ли тех, кто с капитаном Зыковым прятал оружие.

– А что школа? – отвечал Олишев. – Днем школа, вечером пионерский клуб. Пионеров много, приедете, удивитесь. А про белогвардейскую банду вы уж сами у Глеба спросите.

– Вернемся в город, – сказал Володя, – мы его к нам в клуб приведем обязательно.

Последние два дня лагерь сворачивался. Закапывали ямы, чистили посуду, увязывали палатки. И было немножко грустно расставаться с таким родным косогором, с тихой речкой, с «Берегом спокойствия», где как раз спокойствия-то и не было, но была очень интересная жизнь.

Катер ходко шел под острым углом к ветру. Мелкие волны хлюпали под крутым его носом, обдавая брызгами золотые буквы «Будь готов!». Наполненные ветром паруса казались вырезанными из твердого сплава. Красный вымпел на корме торчал на ветру жестким треугольником.

Никита сидел за рулем. У него в ногах, прямо на решетках настила, устроились Ленька и Карпа. На банке перед ними сидели Глеб Степанович и отец Никиты, на носу у кливера разместилась Маняша Уткина.

Без бакенбардов лицо штурмана казалось длиннее и строже. Около рта обозначились вертикальные морщины, и только глаза не изменились, остались прежними цепкими глазами Гленарвана. Отец и Глеб Степанович оживленно разговаривали…

– …И что же дальше? – спросил Николай Демьянович.

– Механик Федоров был убит наповал. Я видел, как он рухнул за борт. А я промахнулся, – продолжал свой рассказ Глеб Степанович. Ребята слушали его затаив дыхание. – И буквально через секунду раздался взрыв…

– Да, геройское было дело, – сказал Николай Демьянович, – по всему краю до сих пор легенды ходят про этот подвиг.

– В том деле был только один герой, – сказал Глеб Степанович грустно. – Тихий человек, механик Федоров… Я всего месяц прослужил на «Святителе» и совершенно его не знал… Тихий был, незаметный, совсем какой-то штатский…