Отец поднялся с подоконника.

– Спать, сынок! Тебе когда завтра подыматься? Завтра воскресенье.

– Рано, – сказал Никита. – Дела.

Никита долго лежал в темноте с открытыми глазами и вспоминал почему-то, как до войны они жили втроем на тихой улице у древней крепостной стены в городе Смоленске. Как все вместе мимо башни Веселухи ходили на Днепр купаться и отец учил его плавать. Но редко, потому что отец всегда бывал занят в своей типографии, он там наборщиком работал. Иногда к отцу приходили товарищи. Они подолгу негромко разговаривали, тесно склонившись над столом чубатыми головами, а потом вполголоса пели протяжные песни. Мама говорила, что за такие песни в тюрьму сажают.

Папа уже один раз сидел в тюрьме. Никита вспомнил, как они с мамой ходили к нему. Стояли в длинном коридоре, вдоль которого медленно расхаживал часовой с кобурой на кожаном ремне через плечо. Вместо одной стены там была деревянная стойка, а над ней сетки, какими кроличьи клетки обтягивают. Когда часовой, повернувшись в дальнем конце коридора, подходил к ним, он Никите подмигивал.

Мама подняла Никиту, и он увидел за сеткой такой же коридор, только там часовой сидел на скамейке, а у самой сетки стоял папа. Он быстро говорил с мамой и все время смотрел на Никиту.

Время от времени часовой, что сидел на скамейке, сердито бурчал:

– Об этом говорить запрещено!

Но папа не обращал внимания и все продолжал говорить, не останавливаясь. Мама была веселая и тоже быстро что-то говорила. Иногда получалось так, что они вместе с папой говорили одновременно, и понять что-нибудь было невозможно. И они оба смеялись. Никита покосился на часового и просунул сквозь сетку палец. Папа за него подергал и еще раз засмеялся. Часовой ничего не сказал.

А когда шли домой, мама была грустная и всю дорогу молчала.

И еще вспомнил Никита, как зимой строили снежную крепость во дворе. Строили папа и Никита, а мама помогала. Крепость получалась как настоящая, с воротами и башнями. Ворота изготавливались при помощи двух табуреток, которые ставили одна на другую, а сверху укладывали корыто, перевернутое вверх дном. На корыто утрамбовывали снег, поливали водой, а потом корыто и табуретки убирали. В стене получались ворота, через которые Никита мог пройти не пригибаясь. Иногда папа, развеселившись, перекидывал Никиту через снежную стену в сугроб. А тогда мама кричала:

– Осторожней! Ты же ушибешь ребенка!

Папа хватал маму и тоже перебрасывал ее через сугроб…

Никита не заметил, как заснул. И ему приснился второй сон…

…Колючая серая степь без конца и края. Пылит песчаная дорога, горячий ветер относит пыль в сторону и назад. А по дороге редкой цепочкой бредут люди и тащат свой скарб. Кто на тележке катит, кто на плече несет.

И вроде бы он, Никита, с мамой в этой цепочке. Мама, перегнувшись на один бок, тащит тяжелый мешок с вещами, а Никита с другой стороны ей помогает. И вроде бы они все уходят, торопятся, потому что сзади, невидимое за горизонтом, к ним все приближается что-то огромное. И никто не знает, что это такое, знают только, что страшное. И хоть ничего не видно еще, все знают, что оно там, за горизонтом, куда ветер уносит серую пыль. Потому и спешат.

Идти трудно. Ноги вязнут в песке, пот заливает глаза, пить хочется, сил нет. Никита тащит тяжелый мешок, то и дело смахивая пот с бровей, и торопит маму:

– Скорей, мама! Надо скорей!

– Стой, Никитка! Стой, сынок! – шепчет мама. – Погодим минутку. Мочи нет! Давай отдохнем чуть-чуть. Самую малость отдохнем… А потом дальше…

Мама подтаскивает мешок к кривому дереву у дороги с пыльными мелкими листочками. Они усаживаются на мешок, прислоняют спины к шершавому стволу и неподвижно замирают, глядя, как ползет мимо молчаливая бесконечная вереница.

Мама вдруг медленно начинает сползать с мешка и клониться на бок. Лицо у нее делается совсем белое, по нему крупными каплями катится пот.

– Плохо мне, – шепчут ее пепельные губы. – Ох плохо, сыночек!

Она закрывает глаза и совсем тихо, едва слышно просит:

– Воды… Воды… Пить…

– Я сейчас! Я сейчас! – кричит Никита. – Мама, подожди, я сейчас!

Он хватает из мешка отцовскую солдатскую флягу и бежит на дорогу.

– Дяденька, воды! Маме плохо… – кричит он, протягивая флягу. – Дяденька!

Но молчаливая вереница бредет мимо, не замедляя шага. И никто не останавливается, никто не поворачивает головы. Тогда Никита бежит в степь. Бежит, бежит, бежит, спотыкаясь и хватая ртом горячий воздух…

Уже исчезла дорога с изломанной цепочкой людей, уже не видно даже пыли от них, а Никита все бежит, ища глазами признаки человеческого жилья. Но степь пуста и безлюдна.

Вдруг откуда ни возьмись появляется голубое озеро, зеленая травка вокруг него и рыжий конь у воды. Никита окунает флягу в холодную озерную воду, торопливо плескает пригоршню в лицо. Рыжий конь подходит к нему и наклоняет шею. Никита прыгает на его крутую спину, и конь мчится вперед, разметав по ветру гриву. Никита крепко сжимает ему бока ногами, вцепившись свободной рукой в гриву, и просит:

– Скорее, милый! Скорее!

И конь летит во весь опор, глухо и ритмично ударяя копытами по сухой земле.

Вот и дорога. Вот и знакомое дерево. Вот и мешок. Но что это! Как же это?

Около мешка никого нет. И на дороге, насколько хватает глаз, тоже никого нет. Только там и сям валяются брошенные узлы, сундуки, тележки, да вдали тает слабое облачко пыли. Все люди, что торопливо брели, увязая в песке, исчезли. И мама исчезла.

И тут Никита понимает, что, пока он бегал за водой, то неотвратимое и страшное, от чего все они стремились скрыться, догнало, схватило и пронеслось дальше, неведомо куда.

– Мама! – кричит Никита и знает уже, что никто ему не ответит. – Мамочка, где ты?..

Никита проснулся в привычной тоске. Сердце сильно стучало. Подушка была мокрая. Только через минуту он понял, что лежит в своей кровати, а рядом на соседней койке спит отец. Что-то ему важное предстояло с утра, зачем-то нужно было торопиться. «Да, – вспомнил он, – сегодня же первый выход отряда в город. Володя просил прийти пораньше проверить звено».

Никита осторожно поднялся, чтобы не разбудить отца. Вымылся во дворе за сараем. Разжег керосинку, вскипятил чайник, позавтракал хлебом и вчерашней кашей из чечевицы, которую приносили из столовой, обжигаясь, выпил стакан чаю с сахарином. Потом он достал с полки новую белую рубашку, ни разу не надеванную, что отец принес из Церабкоопа. Намочил тряпку и начал аккуратно протирать порыжевшие носки ботинок.

– Ты чего это начепуриваешься? – услышал он. – Словно на праздник. Ботинки-то лучше сажей смажь. Из печки возьми.

Отец лежал на кровати и внимательно следил за ним смеющимися глазами.

– Сегодня у нас первый пробный выход по городу. Приходи посмотреть, – сказал Никита. – А вечером живое кино в комсомольском клубе.

– Приду, – сказал отец. – Погляжу, какие такие пионеры у нас в городе объявились.

Никита слазил в печку, смазал ботинки сажей. Поплевал на ладонь и пригладил отросшие вихры.

– Ну, я пошел, – наконец сказал он.

– Ты ночью опять кричал. Что тебе снилось? – спросил отец, бреясь перед осколком зеркала.

– Не помню, – сказал Никита, закрыл дверь и пустился бегом.

Общий сбор был назначен на десять утра. Во дворе клуба уже толпились ребята, возбужденно переговариваясь. Суетился Карпа, бегал от одного к другому, смеялся, размахивал руками. Что-то серьезно внушал своему звену Ленька. Горнист Петька Жгилев нервно ходил взад и вперед, то и дело облизывал сухие губы.