– А доктора вызвали?

– Да какой тут, сынок, дохтур. Бабы всю жизнь в поле рожали. Положит серп и в стог, пойдет, сделает свое бабье дело, да и снова жать. Так что, какой тут, сынок, дохтур, – Антон встал со стула и стал ходить взад и вперед по комнате.

– Так как же так, – Яков почесал затылок, – вы же сказали, что я более суток во сне.

– Так, сынок, так, – Антон остановился у стены и, повернувшись, оперся спиной о побеленную мазанку. На лице его была видно нервное напряжение.

– А она что же, уже более суток… И не родила?

– Да ты не думай, сынок, не наше это, бабье дело, – и он снова нервно зашагал по комнате.

И тут Яков спохватился. Поджав руками живот, он раздетый выбежал на улицу. Ветер продолжал хлестать дождевыми каплями по лицу, но Яков чувствовал лишь приятное облегчение от сокращения мочевого пузыря. Забежав обратно в сени, он попросил, чтобы ему дали срочно горячей воды и мыла. Раздевшись до пояса, он тщательно умылся и вымыл руки. Надев чистую рубаху и повязав волосы и бороду платком, он теперь был похож на янычара – турецкого воина.

– Тужься, деточка. Тужься, – слышал он, заходя в спальню.

Когда он вошел в горницу, бабы расступились перед ним. Лица их были удивлены: никогда ещё, по их опыту, мужчина не был допущен к таинству родов.

– Сюда нельзя, – самая смелая пыталась возразить.

– Спокойно, бабоньки. Я полевой врач. Я фельдшер.

– А хоть и фельдшал, всё одно нельзя, – преграждая путь, неугомонная знахарка была неутомима.

Яков слегка оттолкнул её и подошел к лежанке.

Прекрасные черты лица Ефросинии не выражали страдания, а наоборот, какая-то успокоенность была в них.

Яков пощупал пульс, пульс очень слабый, дыхание замедленное. Открыв веки, Яков заглянул в ее глаза – зрачки реагировали на свет.

Он только мог представить, как, прикрывая свой рот от удивления, женщины в голос ахнули, когда его длинный нос нырнул между ног роженицы. Такого в Винниках ещё не видели. Зато он ясно видел, что плод не был повернут головой на выход. Из развернутых половых губ торчали лишь кончики пальцев от ноги плода.

Когда он повернулся лицом к женщинам, лицо пожилой местной знахарки-акушерки не выражало никаких эмоций, но у молодой красавицы казалось, что горят даже уши.

– Кому вы говорите «тужься», бабоньки. Она же вас не слышит. Когда отошли воды?

– Где-то часов пять назад, – со знанием дела отвечала старушка, перебив молодую, успевшую лишь раскрыть свои прекрасные алые губы и показать ряд ровных и белых жемчужных зубов, которым позавидовали бы даже российские звезды немого кино.

– Вас как величать, красавица? – Якову сразу приглянулась особа, явно ещё скромная и застенчивая девица.

– Оле-еся, – её павлиний голос подтверждал теорию Дарвина, что если природа чем-то одаряет человека, то в чем-то другом она его обделяет.

– Так, Олеся! Я понял, что врача у вас в селе нет.

– Нет.

– А нам нужны инструменты.

– Наверное.

– Ну, а ветеринар у вас есть?

– Вегетарьяннцы есть. Ветераны есть и с германской и с японской, – скрипела старушка.

– Не то, я спрашиваю, кто кабанов кастрирует, ну кто им, так сказать, яйца режет.

– Ах да, так это Федя Белец. Он мастер на все руки. У него и энтот, как его, сканпель есть.

У Якова словно гора груза спала с плеч. Он даже вздохнул с легкостью

– Ты, Леся, – он смотрел прямо в её немигающие глаза и указательным пальцем указывал, что все, что он говорит, нужно неукоснительно исполнять, – ты, Леся, беги как можно быстрее до этого дяди Феди и всё, что у него есть, повторяю, все, что есть из блестящих инструментов, все сюда.

Поворачиваясь к акушерке, он боковым зрением видел, как прекрасны ноги Олеси, сверкнувшие в низу юбки, когда она перепрыгнула порог комнаты.

– А вы, как вас величать?

– Клавой родители звали, – полой своего передника она утерла слезу, вдруг пробившуюся от осознания ситуации, в которой, собственно говоря, она и не виновата.

– А вы, Клавдия, поставьте котел и кипятите воду столько, сколько сможет выдать нам наша печь.

Когда все покинули комнату, Яков наклонился к губам Ефросиньи. От них исходил приятный молочный аромат. Так пахнут младенцы. «Как она прекрасна», – подумал он. Вспоминая свою Татьяну, у него возникло неотвратимое желание поцеловать её в эти губы, все ещё не потерявшие цвет на фоне бледного усталого лица. Он заглянул ещё раз между ног – никаких изменений.

– Яков! Ты что задумал? Ты что, хочешь зарезать мою дочь? – ворвавшаяся Екатерина застыла на полпути, увидев зятя в пикантной позе наблюдателя.

– Кто вам сказал такое, мама? – Яков излишне резко отпрянул и теперь вид у него был, как у нашалившего мальчишки.

– Ты что там делал? – с ужасом спросила она.

– Где?

– Ну вон там, – указательный палец подрагивал, указывая на то место, откуда вынырнул Яков.

– Мамо, вы не ответили на мой вопрос, кто вам сказал, что я хочу зарезать вашу дочь?

– Клава сказала, – она подняла правую руку ко рту и нервно стала грызть пальцы.

Яков обнял тещу за плечи. Её испуганный взгляд не переставал смотреть по направлению безжизненного лица её дочери. Он подвел её поближе к кровати и нежно, спокойно сказал: – К сожалению, плод расположился не правильно для родов и он не может выйти самостоятельно. Мамо, вы же женщина, поймите, вытянуть плод, не повредив его, практически невозможно. Необходимо кесарево сечение, что бы спасти их обоих и чем скорее, тем лучше»

– Не дам резать Фросю, – тупо твердила Катерина, – не дам.

– Тогда она умрет. Вы это понимаете? – Яков начинал нервничать. Он и так взял на себя много ответственности, приняв решение об операции, которую никогда не делал, но помнил, как его учили и как он ассистировал одному полевому врачу.

Катерина продолжала рыдать, обнимая свою дочь.

Вернулась Олеся, вся счастливая.

– Вот, – она поставила на стол аккуратный кожаный чемоданчик, настоящий набор для хирурга, – дядя Федя сказал, что даже и нить имеется.

– Точно, – Яков открыл чемоданчик и достал пробирку с нитью, – да, не обманул ваш Федор. А теперь, Леся, вот это и все инструменты в кипящий котел для стерилизации.

Они прошли на кухню где на плите кипели один большой и два маленьких котелка. В один из маленьких загрузили инструмент.

– Теперь подождем немного. А вы, Клавдия, попросите у хозяйки побольше чистых простыней и полотенец.

– А вы и правда врач? – спросила Леся, когда Клава покинула комнату.

– Я обыкновенный фельдшер.

«Как красивы и выразительны глаза у этой девочки», – думал Яков, продолжая:

– Основную практику я приобрел в военно-полевом госпитале.

– Я вам завидую. Я так хотела учиться на медика. Но учеба стоит так дорого. Одна надежда на Ленина. Он, говорят, все изменит, – она щебетала своим павлиньим голосом, заглядывая ему в глаза, – а вам, Яков, нравится Ленин?

– Нет. То есть, я не знаю. Просто я не встречался с ним. Ну, я не видел его, – Яков ненавидел большевиков, но имел чувство такта, – вы лучше слейте мне, я ещё раз хорошенько смою руки.

– Сейчас, доктор, – и она, схватив ведро, начала разбавлять горячую воду холодной.

– Делай как можно горячей.

– Слушаюсь, доктор.

– Не называй меня «доктор».

– Слушаюсь, доктор, – она закончила с набором воды и поднесла ведро на лавку, где стоял большой медный тазик.

Яков взял кусок хозяйственного мыла и, наклонившись над тазиком, стал растирать мылом кисти и руки по самый локоть.

– Леся, ты, наверное, будешь мне ассистировать. Крови хоть не боишься?

– Ну что вы, – она как-то по-детски засмеялась, – я всегда помогала дяде Феде. Однажды мы вправили открытый перелом тут одной лошади.

– Ну и ну, – Яков скривил физиономию, изображая полное удивление, – но человек это не лошадь.

– Вот именно – не лошадь. Вернее, любое животное – это не человек, который может что-то сказать: как себя чувствует и где болит. А животное, оно ведь молчит. Зато какие у них глаза. Ну, выразительные, не нужно и слов. Понимаете?