Для уменьшения разрушающего воздействия войны нужно было еще в мирное время осуществить ряд мероприятий по ликвидации «узких мест» в экономике страны, снижению зависимости от импорта, размещению производительных сил с учетом военной опасности и уже в мирное время произвести заблаговременную подготовку к их перебазированию в безопасные районы. «Важно добиться группировки всей военной промышленности и развития промышленных центров именно в хорошо защищенных своим географическим положением районах, притом по возможности ближе к источникам топлива и сырья. Угрожаемые приграничные районы, будучи перегружены промышленностью, крайне стесняют маневрирование, требуют выделения крупных сил и дорогой долговременной фортификационной подготовки для своей защиты и, несмотря на это, часто будут отданы во власть противника»[114].

Уязвимое положение Ленинграда вызывало особое беспокойство. «Ленинград теперь является у нас таким же пограничным городом, как во Франции перед мировой войной — Нанси. Положение этой древней столицы Лотарингии сильно стеснило свободу действий французских армий в августе и сентябре 1914 г. Невыгоды стратегического положения Ленинграда еще более усугубляются удалением его от источников топлива, хлеба и сырья. В мирное время это удаление отражается лишь на повышении себестоимости ленинградской продукции, что отчасти компенсируется хорошим фабричным оборудованием, наличием традиций производства, квалифицированных рабочих и жилищной площади. Но в военное время придется считаться уже не только с накладными расходами, но с разрушающим транспорт длинным пробегом вагонов с сырьем, топливом и продовольствием, что представляет весьма нежелательное осложнение военной экономики»[115].

Месторасположение предприятий, выполняющих военные задания, в районах, находящихся под угрозой вторжения врага, требовало включения в план мобилизации экономики отдельного плана их вывоза. «В мобилизационном плане должен быть предусмотрен порядок эвакуации некоторых заводов и фабрик из стратегически опасных зон. Эвакоплан — это одна из серьезнейших деталей мобилизационной работы ВСНХ[116]»[117]. В работе Г. Шигалина также подчеркивалась необходимость эвакуационного планирования как элемента мобилизационной подготовки промышленности: «В целях своевременного переноса промышленных предприятий из угрожаемых зон необходимо разработать план их эвакуации во время войны вглубь страны. По этому плану определенные предприятия должны быть эвакуированы в заранее установленные сроки в предназначенные места»[118].

Хотя и нельзя сказать, что проблема эвакуационного планирования была полностью обойдена при разработке теоретических вопросов мобилизационной подготовки экономики, но внимание ей уделялось явно недостаточное. Работы, анализирующие опыт проведения эвакуации в годы Первой мировой и Гражданской войн, отсутствовали. Не было и специальных трудов на тему планирования эвакуации. Разрыв между большой практической деятельностью в области эвакуационной подготовки и слабым раскрытием этого вопроса в литературе нашел свое отражение в «Краткой справке по вопросу эвакуации до, во время и после войн 1914–1920 гг.», составленной в Секторе обороны Госплана: «Вопрос эвакуации в период войн 1914-20 гг. мало освещается в военной литературе, хотя ему придается большое значение, и он весьма серьезно учитывается и прорабатывается во всех странах»[119].

Действительно, дело было не в отсутствии внимания к вопросу эвакуации. Скорее всего, открытое осмысление этого вопроса в литературе наталкивалось на серьезные политические ограничения. Эвакуация Петрограда в 1918 г. была первым существенным мероприятием новой власти в области преобразования производительных сил России, причем результаты этого мероприятия едва ли можно отнести к выдающимся достижениям. Широкое освещение проблем эвакуации в свете подготовки к будущей войне тоже вряд ли было оправдано с политической точки зрения. Допущение возможности неудач на фронте и захвата значительных территорий СССР войсками противника не способствовало бы поднятию боевого духа красноармейцев и поддержанию спокойствия в тылу. В средствах массовой информации создавался образ Красной Армии, способной надежно защитить границы СССР. «Наши вооруженные силы — это бронированный кулак, который сумеет дать должный отпор всякому, кто попытается сунуться в пределы красного Трудового союза»[120]. В такой обстановке свободное обсуждение вопросов подготовки эвакуации было совершенно недопустимо, работа по составлению планов вывоза велась за закрытыми дверями военных и хозяйственных штабов.

После окончания Гражданской и советско-польской войн, подавления крупных мятежей и объединения почти всех территорий бывшей Российской империи в рамках СССР внутреннее и внешнеполитическое положение нового государства в целом стабилизировалось. НЭП обеспечивал достаточно динамичное восстановление прежнего экономического потенциала России, на международной арене удалось добиться признания СССР многими ведущими мировыми державами. Однако тезис о грядущей «большой войне» оставался одной из основ внутренней и внешней политики советского руководства. На рубежах СССР шла вялотекущая необъявленная война. Границу с обеих сторон переходили диверсионно-террористические отряды.

На фоне обострения внутриполитической обстановки в Германии осенью 1923 т. в СССР начались спешные военные приготовления. Польша — главный потенциальный противник Советского Союза на западе — провела мобилизацию 800 тыс. резервистов[121]. Это было очень серьезное мероприятие. Для сравнения: вся Красная Армия имела меньшую численность. Следующий политический кризис разгорелся в 1927 г. в связи с разрывом Англией дипломатических отношений с СССР и совершением ряда террористических актов против советских представителей за рубежом.

В этих условиях официальная пропаганда рисовала достаточно оптимистическую картину будущей войны. Но реальные оценки военного и политического руководства были далеки от оптимизма. Так, в феврале 1924 г. на пленуме ЦК ВКП(б] И. В. Сталин охарактеризовал готовность страны к войне следующим образом: «Если бы нам пришлось вступить в войну, нас распушили бы в пух и прах». Основанием для такого заявления были выводы комиссии ЦКК, обследовавшей состояние Красной Армии и Флота. Комиссия пришла к следующему заключению: «В современном состоянии наш морской флот боевой силы не представляет», «Красная Армия боевой силы не представляет»[122]. Примерно такой же вывод относительно готовности к войне сделал в декабре 1926 г. заместитель наркома по военным и морским делам М. Н. Тухачевский[123].

В середине 20-х годов соотношение сил СССР и его потенциальных противников оценивалось советским военным руководством как неблагоприятное. Польша и Румыния выступали как основные предполагаемые противники. К ним с высокой вероятностью могли быть присоединены Финляндия, Литва, Латвия и Эстония. Поскольку Англия и Франция оказывали этим странам широкую экономическую помощь, нельзя было исключить и возможность их военного участия[124].

По завершении мобилизации вооруженные силы Польши, Румынии, Финляндии, Литвы, Латвии и Эстонии могли насчитывать до 3 млн. человек[125], а войска СССР — около 3,3 млн. человек[126]. Однако своевременное прибытие сил РККА на театр военных действий представляло очень серьезную проблему. В то же время важным преимуществом потенциальных противников Советского Союза являлась быстрота мобилизации и сосредоточения, обусловленная меньшей территорией и несравнимо лучше развитой сетью железных и шоссейных дорог. Так, на важнейшем участке советско-польской границы по направлению Лепель — Полоцк пропускная способность железных дорог с советской стороны составляла 30 пар поездов в сутки, с неприятельской — 54 пары[127]. Кроме того, перевозки войск в начальный период войны нужно было осуществлять на значительно большие расстояния. Это создавало особые трудности. Как писал видный советский военный теоретик А. А. Свечин: «Эстония может, не прибегая к железным дорогам, опередить нас в оперативном развертывании, так как в течение одной недели можно пешком без труда пройти всю Эстонию из конца в конец»[128]. Западные соседи серьезно превосходили СССР и по обеспеченности автотранспортом. У них имелось около 80 тыс. автомобилей[129], в то время как в СССР их насчитывалось примерно 19 тыс.[130]. Высокая скорость мобилизации и сосредоточения позволяла противнику упредить Красную Армию в развертывании и перенести войну на советскую территорию.