Женщина была шокирована.

— Священником… но это святотатство!

— Едва ли, — ответил Пьер. — К тому же, я скоро исповедуюсь, потому что отправляюсь к капеллану.

Она с сожалением посмотрела на его.

— Вы слишком молоды, чтобы быть опорой семьи с семью детьми!

— Бог с вами! — горячо воскликнул он. — Я бы никогда не подверг вас опасности. Если я не вернусь, можете оставить себе все…

— Бог с вами! — всплеснула руками хозяйка в свою очередь. — Я не знаю, что говорю, сеньор. Но мир полон опасности, а сердце матери всегда сжимается при виде юного лица. Давайте начнем…

Это оказалась довольно болезненная процедура. Женщина проявила достаточно ловкости, но ножницы были слишком тупыми, и ей никак не удавалось выстричь на голове Пьера тонзуру.

— Не нужно особенно стараться, — сказал Пьер. — Со времени последней стрижки могло пройти три недели.

— Тогда челка недостаточно короткая. Придется потерпеть.

Наконец она принесла Пьеру осколок зеркала, чтобы он мог осмотреть свою голову.

— Клянусь, что такую прическу я еще никогда не носил! Хотя мой дядя, аббат, несомненно, одобрил бы ее. Вы думаете, понадобится много времени, чтобы мои волосы снова отросли?

— Я знала людей, у которых волосы никогда больше не вырастали до прежней длины.

Пьер скорчил гримасу.

— Типун вам на язык! У меня есть еще дела, в которых тонзура мне совершенно не нужна.

— При вашей любви к детям будет очень жаль, если вам не удастся ее ни на кого излить.

Пьер усмехнулся.

— Не сомневайтесь. Я намереваюсь постараться так же, как и ваш почтенный муж.

Женщина перекрестилась.

— Да услышат вас небеса!

— Моя ряса в чересседельной сумке, а я не хочу, чтобы дети увидели священника вместо рыцаря.

— Я позову их…

— Подождите.

Пьер добавил еще одну монету к той, что уже лежала на столе, но потом, поняв их ненужность, убрал их и повернулся к женщине.

— Клянусь честью: то, что вы делаете для меня, не принесет никому никакого вреда, а может лишь принести удачу…

— По вашей лошади я поняла, что вы — знатный рыцарь…

— Я не возвращусь, пока не буду уверен, что за мной не следят. Я могу прийти сегодня ночью; может быть, утром… Если я не вернусь, лошадь ваша. Если я вернусь и не увижу вас, вы найдете деньги под сеном.

— Я буду молиться, синьор, за ваше возвращение… — крестьянка посмотрела на него, а потом опустила взгляд на свои руки, в которых продолжала держать ножницы и зеркало, и осторожно положила принадлежности на полку. — Война очень опасна, — тяжело вздохнула она. — Печально видеть юношей ваших лет… мы можем лишь надеяться, что к тому времени, когда наши собственные дети… Пусть лучше война будет сейчас — чтобы не настал день, когда нам придется провожать их… — ее глаза увлажнились, а уголки рта задрожали.

— Ваш старший… этот темноглазый… если я смогу выбраться из всей этой истории, я дам вам знать, и вы сможете послать его ко мне… — тон Пьера стал высокомерным, потому что он предлагал свою благосклонность.

— Нет, — ответила итальянка. — Каждую ночь я молюсь, чтобы он остался сыном своего отца, и ему никогда не пришлось видеть мертвые тела на пашне, не пришлось ненавидеть врагов, уничтоживших его дом.

Пьер понимал, что в ней говорит женский разум. «Никакого чувства победы», — подумал он. Но она была крестьянкой. Как она могла понять?

— Если вы позовете детей в дом, я исчезну на десять минут.

Казалось, она что-то знала о ходе его мыслей и о грозящей ему опасности, потому что коснулась рукой его плеча и сказала:

— Надеюсь, что вас не ждет мать, сестра или жена…

— Мадам!

— Вы знаете, на что идете, и ваша гибель не должна никому причинить боли, — заметила крестьянка и отворила дверь. — Джироламо! — позвала она. — Приведи их на кухню. Сейчас же!

Пьер быстро надел шляпу на свою подстриженную голову и вышел.

Круп Баярда сверкал, как янтарь. Было видно, что Джироламо хорошо постарался, вытирая вспотевшего коня. Баярд стоял, склонив голову, и жевал сено. Пьер обнял рукой голову коня и потрепал его шелковистую гриву.

— Это было так легко — сказать «он будет вашим». Но я не смог бы оставить тебя здесь, мой Баярд! — в темноте конюшни, где никто не мог его увидеть, он дал волю своим чувствам. Пьер погладил уши Баярда и опустил руку к его широким ноздрям. Баярд вскинул голову и помотал ею. — Я глупая женщина, а не рыцарь, — пробормотал Пьер. — И ты должен простить меня за это.

Он отвязал чересседельную сумку и вытащил рясу, которую дал ему брат Жан. Пьер расстегнул пояс со шпагой, снял камзол, снова застегнул пояс и надел рясу. Шпага выпирала и спереди и сзади. Он попробовал привязать шпагу к ноге, но тогда не сгибалась нога. «Кроме того, — подумал Пьер, — шпага все равно будет бесполезна под этим одеянием». Он задрал рясу, снял пояс и засунул его далеко под сено. «Если я не вернусь, — рассуждал он про себя, — Джироламо будет счастливчиком. А для священника единственное оружие — его молитвы». За пазуху Пьер все же сунул острый кинжал. Там его не было видно, но оттуда его можно было легко достать.

Пьер с сомнением посмотрел на сандалии, также прихваченные у брата Жана. Ему предстояло долгое путешествие по холодной земле, но если он смог выбрить тонзуру, то сможет и надеть сандалии. Свои сапоги он тоже спрятал под сеном.

Рыцарская амуниция! Женщина правильно сделает, что будет молиться за его возвращение: иначе как ей удастся удержать своего Джироламо у сохи, если ему достанется все это?

Пьер не попрощался с Баярдом и вышел во двор, подвязывая веревкой непривычное одеяние. Где-то в доме мать отвлекала нетерпеливых детей. Только собаки и птицы смотрели ему вслед. Он направился прямо к стенам города.

Выбравшись на дорогу, Пьер внимательно осмотрел ее в обоих направлениях, но никого не заметил. В это время года даже торговцы не путешествовали по горной дороге. Пьер уныло прикинул расстояние, отделяющее его от городских ворот. Промозглый ветер задувал под рясу, и Пьер пожалел странствующих монахов, босиком преодолевающих Альпы. Он поглубже надвинул капюшон на свою остриженную, начинающую замерзать голову.

К Турину он подошел с северо-запада и заплатил пошлину. Пьер был готов с подозрением отнестись к каждому, кто с интересом посмотрит на него, но никто не обращал на него особого внимания. Он обдумывал, что бы сказать стражникам Кастелло. Что он совершал паломничество? Что пришел издалека, из Пуату. Он искал отца Бенито, капеллана, чтобы передать послание отца Удо…

Мост был опущен. Пьер подошел к почтовым воротам. Стражники были так же молоды, как и он. Они насмешливо осматривали его юную бородку и грубую рясу из домотканой материи. Его рука инстинктивно потянулась к шпаге. Но негодование в его глазах только подхлестнуло их веселье. И все-таки это были довольно добродушные шутки. Стражники поверили в его рассказ и, кажется, ничего не заподозрили. Он чувствовал, что мог бы выдать себя своей скованностью.

Он хорошо знал Кастелло, но все же спросил дорогу, а потом благословил стражников. Около церкви Пьер заколебался. Если он позвонит в колокольчик, церковный служка наверняка узнает его, как и любой из священников. Но даже если они не узнают его, то его маскарад непременно будет раскрыт. Он надвинул капюшон на лицо и открыл дверь в церковь.

Сперва она показалась ему пустой, но потом он услышал страстную молитву и увидел священника, стоявшего на коленях перед алтарем и ликом Святой Маргариты. Это был брат Джаннино: он наверняка помнил Пьера. Пьер молча ожидал в тени колонны, пока священник не закончил молитвы.

— Да благословит тебя Господь, брат мой, — сказал Пьер по-латыни. Брат Джаннино встал, вглядываясь в тень.

— Я ищу отца Бенито. У меня послание от отца Удо из Пуату.

— Почему ты не позвонил в колокольчик? — спросил брат Джаннино. — Церковный служка отвел бы тебя прямо к падре Бенито.

— Я не заметил его, брат, — тихо сказал Пьер.