Я зарисовал стасовский Зимний сад, находившийся некогда в пристройке посередине галереи над посольским проездом вдоль залов Невской анфилады, его крошечный фонтан с большой чашею, его пальмы, монстеры, второй ярус, стеклянный потолок. Рисовал и сменивший его штакеншнейдеровский Зимний сад в Малом Эрмитаже, занимавший вроде бы часть территории открытого Висячего сада. Фонтаны на сей раз напоминали Бахчисарайский: белый мрамор, три яруса чаш, каскад. Фонтаны и фрагмент сада я несколько раз видел во сне, меня так поражал сон с Зимним садом Малого Эрмитажа, сам вид фонтанов, что сюжет сна я тотчас забывал.

В тот период мне стала сниться Настасья.

Срисовывая акварель Луиджи Примацци «Зимний сад», датированную 1838 годом, я с удовольствием списал и комментарий: «Местонахождение неизвестно». Почему-то я был совершенно уверен: передо мной уголок каменноостровской дачи Половцова (возможно, из-за статуй).

Над столом моим висели фотографии реконструированных в девяностые годы прошлого века Красовским Зимнего и Висячего садов Эрмитажа.

Настасья, помнится, рассказывала мне, что в ленинградских школах были живые уголки, маленькие жалкие живые клетки уничтоженного организма, клочки зимних садов, цветы в горшках, увитые плющом стенки, томящиеся в вольерах лисы, ежи, мыши, птицы. Хорошие ученицы допускались в качестве поощрения мыть листья, поливать цветы и чистить клетки.

Сейчас в Висячем саду Эрмитажа цветет редкой красоты сирень.

Я собирал образ Зимнего сада по кусочкам, как современные дети собирают головоломные мозаичные картинки, которые мне явно не по зубам. Дошло до того, что в рекламной газетенке попалось мне объявление: «Окна, двери, витрины, беседки, зимние сады производства Англии. Только у нас!» И я все рвался съездить на неведомую мне улицу Шаумяна - посмотреть зимние сады производства Англии, да все не получалось, пути не было.

Прочитал я множество произведений о садах, настраиваясь на образ неуловимого архитектурного призрака: «Поэзию садов» Лихачева, Леконта де Лиля, например; читал о садах японских, об английских парках, о ландшафтных французских парках. В журнале «Домус» выискивал я статьи о садах, даже выписывал одно время французский журнал «Дом и сад», откуда выписывал, переводя их с лету наспех, следующие сентенции (не знаю зачем): «В большом саду можно странствовать, переходить от одних впечатлений к другим. В маленьком саду следует запечатлеть одно-единственное впечатление. Рассказать одну-единственную историю». Луи Бенеш. Кажется, этот Луи Бенеш - один из известнейших современных садовников-аранжировщиков. «Наш сад, - переводил я романтическую статью молодой журналистки Мари-Франсуазы Валери (не родственницы ли поэта?), - будет освещен, как театр, в нем будут мизансцены, как в театре, в нем будет игра света и тьмы, в нем будут задники и софиты, имитирующие звездную ночь. Чтобы сменить планету и улететь!»

Наконец достал я справочники прошлого века для любителей комнатных растений, где, кроме всего прочего, давались советы, как лучше сделать зимний сад.

Сведений было полно, раствор вполне мог считаться перенасыщенным, но для затравки, для кристаллообразования чего-то не хватало, малого кристаллика, крупинки, возможно, найденной на набережной канала орхидеи, напомнившей мне об оттиске цветка с потерянной где-то неподалеку когда-то давно Настасьиной перчатки.

Кстати сказать, Зимний сад настоятельно материализовался клочками, фрагментами, в городе теперь всюду продавали цветы, в любое время года предлагали вам коралловые розы, отчаянно винные, истинно чайные и иже с ними.

И ждал я, затаившись, кристаллика, дабы полыхнуло, расцвело видение, я предчувствовал: увижу! не могу не увидеть! Да и знаки мне, как говорил я уже, были.

Ждал я теперь с нетерпением и вечеров, и ночей, момента ухода из яви: в сновидениях продолжалась наша жизнь с возлюбленной моей.

– Скажи, - спрашивала меня Настасья-сон, глядя в окно, выходящее на залив, - ты помнишь, что такое ваби-саби?

– Нет.

– Мы ведь с тобой читали, вспомни. Ваби-саби - красный цвет на старинной японской картине, которой тысяча лет: лак потемнел, обрел тысячелетнюю давность, он уже не тот, что прежде, не таким был он изначально под кистью автора картины; но в нашем ощущении это именно красный цвет, непревзойденный его образец, его вечная душа.

– Один переводчик, я вспомнил, объяснил мне: ваби-саби - это красота простоты.

– Нет, - сказала она, - это то, что не умирает в искусстве, когда ты смотришь на него другими глазами, не теми, которыми глядишь на бифштекс или на номер дома.

Иногда, проходя по улице, я вглядывался в старый дом, какую-нибудь архитектурную деталь, - маскарон, кариатиду, - впрочем, не обязательно, такое случалось и в новом районе, куда ездил я в аптеку за лекарствами для Ксении или к компьютерщику за дискетой; проехав в задумчивости лишнюю остановку, я решил не ждать милости от городского транспорта, вернулся пешком, переходил поле с одуванчиками, шел мимо старой электростанции, одинокой, огороженной высоким бетонным забором, серой, унылой; в центре электромачт, электророщи электролиан, стоял нелепый серый дом тридцатых годов, в одном из полуразбитых окон горел зеленый огонек, на чистом небе холодном загорались звезды, я замечал то одну, то другую, замедлял шаг и наконец остановился. И застало меня, охватило, как перед старым атлантом или грязным брандмауэром с прильнувшей к нему бирюзово-обшарпанной, изрезанной матерными письменами скамейкою, - охватило чувство любви к Настасье, которую видел я мельком в вечном городе Риме, постаревшую, в черных очках, с которой были мы вместе так давно, с которой, верно, не встретимся больше никогда. Я одновременно как бы наблюдал за собою, видел себя со стороны, нелепость моих чувств былa мне совершенно очевидна, явлена, мне было неловко и перед Настасьей, одиноко погибающей в Риме, и перед дочерью и женой, ждущими меня дома, и перед американскою полуженою с сыном, которые меня вовсе не ждут; однако не было на земле никого, кого я любил бы так, как Настасью, чувствуя при этом любовь к придорожной траве вокруг старой раздолбанной электростанции на краю города я вспомнил, как некогда Настасья сказала мне:

– Из-за тебя я теперь люблю Валдай. Валдайское озеро, городок с сугробами до окон, железную дорогу со станциями твоих пересадок: Бологим и Малой Вишерой, и многое другое.

Тогда я ее не понял.

Теперь я хорошо представлял японские сады: сад камней, сад воды, сад мхов, сад песков, сад деревьев, философский сад. В философском саду из шестнадцати камней, расположенных на песке (песок прочесывали граблями век за веком сменяющиеся садовники, он всегда был волнист, точно донный свей, мелкая отмель или насканский рисунок), с любой точки смотрового помоста (шелковистого серого дерена, отполированного дождями, ветром, снегом, временем, ногами посетителей) вы видите пятнадцать. Все шестнадцать может сосчитать только обходящий сад прохожий, только идущий, - или не обученная счету птица с высоты птичьего полета. Думая о Настасье, я думал о шестнадцатом камне философского сада. Всегда один недостающий. Не всегда один и тот же.

Однажды в сновидении мы очутились на пороге старого-престарого деревянного дома, такого же шелковистого, как старенькие валдайские заборы, как избы маминой подруги Устиньи или Гали Беляевой. Полуистлевший балкон, остатки золота, некогда облицовывавшего дом (называвшийся поэтому Золотым павильоном), золота потускневшего, исполненного старины. По озеру, окружавшему павильон, изредка проплывали огромные, как столетние щуки, покрытые зеленью, изумрудной патиной старости, медленные рыбы, прекрасно различимые в прозрачной воде.

– В Японии есть тяга к той же красоте, к которой тянутся в России, - скачала Настасья-сон, увлеченная лицезрением одной из самых снулых, самых замшелых рыбищ, медленно проплывавшей, хорошо видной с ветхого балкона, - к чуть-чуть ветхому, немножко покосившемуся, старенькому, чтобы армячок латаный, а не одежка с иголочки от Кардена. Этим мы точно похожи.