Вот вечер зимний пал на широты и долготы великой державы, моей неуемной страны, волки уже готовы бросить вызов голоду и людям, идти промышлять: берегитесь, кроткие домашние животные! лагерники на своих лесоповалах, в своих шарашках готовятся к ночному выживанию; старики уже забрались на печки и лежанки; рабочий день закончился, иссяк его трудовой энтузиазм; Галя Беляева давно уже отложила счеты, отношения ее с кредитом и дебетом исчерпаны на сегодня, она выходит на крохотную разноцветную сцену, где почти нет теней; на голове Гали Беляевой сверкает крошечная бутафорская корона, Галино лицо светится особой визионерской бледностью, глаза сверкают в луче софита, сейчас замерший зал услышит ее низкий прекрасный голос. Спектакль закончится, аплодисменты отзвучат, и Галя Беляева пойдет домой в теплом платке, в своих красивых остроносых валенках по улицам заснеженным мимо изб, где почти везде погашен свет, кроме комнат, куда только что вернулись воодушевленные зрители, она идет под ледяными звездами зимы, время от времени поднося ко рту варежку и дыша в нее, отдыхая от морозища, идти в такую холодину ночью ей далеко, а поскольку возвращается она из роли, даль неоглядна. Иногда ее поджидают театралы, приехавшие на санях из Зимогорья, ждут, зная, что их любимица выходит последней, что она любит возвращаться домой одна; поскольку не зря же люди ждали, Галя благодарит, салится в устилающее сани сено, на ноги накидывают ей овчинный тулуп либо ватник, и зимогорская пегая лошадка трогается.

Настасья спала, согревшись, у меня под боком, дождь остервенело хлестал в окно, собиралось светать, светало, а я не спал, думал о Гале Беляевой, надо передать ей привет, я мог бы присылать ей театральные программки с либретто опер и балетов, фотографиями актеров и актрис; что-то я очень давно не писал писем в Валдай, какое свинство, я не заметил, как уснул на полчаса, увидел тут же забытый сновидческий спектакль, открыл глаза.

Меня впервые посетило странное чувство (не оставлявшее меня впоследствии надолго одного) нереальности, нелогичности, абсурдности происходящего со мною, чувство, что я не просто зритель, я - зритель сна. Видимо, то было одно из общечеловеческих чувств: тридцать лет спустя прочел я те же слова в эссе любимого поэта.

Она проснулась внезапно, села на кровати, не открывая глаз, спросила:

– Дождь еще идет?

– Да.

– Ты еще любишь меня?

– Да.

– Какой сегодня день?

– Пятница

– Сны должны сбываться. Плохо. Я видела елку на Елагином острове.

– Там разве растут елки?

– Рождественскую елку в закрытом особняке, праздник для детей ответственных работников и высокопоставленных родителей, академиков и так далее. Я на самом деле один раз была на такой елке - как дочь адмирала. Я была маленькой, на мне был костюм Шемаханской царевны. Или царицы?

– Царица она, как Савская.

– Очень плохой сон, - она была очень озабочена.

– Я не знал, что у нас бывали елки для высокопоставленных детей. Представить себе не мог такого. А чем плохой-то?

– Как в анекдоте, дорогой: у нас все равны, но некоторые равнее. А чем плохой… Не знаю. Мне подарили большой черный сверток. У всех свертки были цветные, белые, у некоторых золотые или серебряные. Я стояла со своим черным свертком и не решалась его открыть. Ко мне подошел мальчик, много меньше меня, в страшной маске. Он взял мой черный сверток, схватил его и убежал с ним из комнаты. Где-то далеко я услышала вскрик мальчика. Я плакала, меня утешал военный. Другой военный принес мне новый подарок, белый сверток с розовой лентой. В свертке была кукла, очень красивая, со злыми голубыми глазами. Меня одели в шубку, вывели в заснеженный парк, посадили в машину, ворота открылись, меня повезли домой, я держала в руках куклу и старалась на нее не глядеть. Когда мы проезжали мимо памятника «Стерегущему», я проснулась. Дурной сон.

– Маленький мальчик - это был я.

– Да, - отвечала она совершенно серьезно. - Ты меня спас, но себя погубил.

Она была мрачнее тучи.

– Черный сверток - это темно-синий чайник, пойду-ка я его поставлю, - с этими словами и пошел я на кухню.

В коридоре странный звук привлек мое внимание. Кто-то открывал дверь ключом. Входя ночью, мокрые насквозь, мы забыли накинуть крючок и цепочку; замки были старинные, иногда мы просто захлопывали дверь, порой по рассеянности, порой потому, что нас разбирало любовное нетерпение. Теперь дверь открывали, - дверь и открылась

На пороге стояла девочка лет тринадцати в бобриковом пальто и нелепой фетровой шляпке (делавшей ее похожей на благонравную старушку), чуть полноватая, с укороченной шеей, изящным тонким носиком и ледяными голубыми глазами. Я стоял перед нею в халате на голое тело, чувяках на босу ногу, с чайником в руке, ненавидимый и презираемый ею чужак, враг, захватчик. Если бы то было в ее силах, она незамедлительно стерла бы меня с лица земли.

– Вы кто? - спросила она. - Мамин любовник?

– О! - сказал я. - Я любовник любовницы двоюродного брата ее свекрови, проездом.

– В цирке, - сказала девочка, захлопывая дверь, - маме всегда нравились клоуны, даже самые несмешные и бездарные. Узнаю ее вкус. А зачем вы надели папин халат? У вас своего нет?

В искрах зеленого шелка появилась Настасья.

– Настя, что ты тут делаешь?

– Разговариваю с твоим сутенером.

– В дедушкином кабинете, - сказала Настасья раздельно, сузив и без того узкие глаза, - есть Брокгауз и Ефрон, есть Даль и словари иностранных слов. Посмотри значение слова «сутенер», не поленись. Как ты тут оказалась? Сбежала от тети Лизы?

– Приехала.

– Тетя Лиза знает?

– Нет.

– Очень мило. Значит, сбежала. Тебе не кажется, что нельзя так пугать пожилых людей и заставлять их беспокоиться?

– Ты не имеешь права читать мне мораль. У тебя у самой морали нет. Ты шлюха.

Настасья закатила ей пощечину. Девочка была совершенно потрясена (как потом сказала мне Настасья, ее никто никогда пальцем не трогал, в младенчестве даже шутя не шлепали по попке, не наказывали, не ставили в угол). Слезы брызнули у нее из глаз, она пришла в бешенство, с ней сделалась натуральная истерика, она гримасничала, топала ногами, трясла кулаками.

– Ах ты, мерзавка! - кричала она Настасье. - Ты еще и бьешь меня! Я найду на тебя управу! Меня есть кому защитить! Я все сообщу папе!

Я плеснул на нее холодной воды из так и не поставленного чайника. Она от удивления тут же затихла. Постояв в изумлении полминуты, она утерлась, бросилась в дальнюю комнату и там закрылась, выкрикнув из-за двери:

– Пока ты не извинишься, я не выйду! С голоду умру, а не выйду!

Я пошел на кухню и чайник все же поставил. У Настасьи дрожали руки. Она прошептала:

– Может, дверь взломать?

– Зачем?

– А вдруг она… повесится, например? Или отравится?

– Там есть, чем? - спросил я деловито.

– У папы в бюро лежит в скляночке красная кровяная соль.

– Не переживай. Обида для нее сейчас не главное. Она строит планы мести. Хочешь, я с ней поговорю?

– Что ты можешь ей сказать?

– Правду.

– Какую правду?

– Что мы любим друг друга, что я не знал, что у Настасьи есть дочка Настенька, что ты имеешь право развестись, а она имеет право выбирать, с кем из родителей жить, что у чувств свои законы. В конце беседы я объясню ей значения слов «шлюха» и «сутенер».

–  Это по-твоему правда, а у нее правда другая. Папа - крупный ученый, полярник, трудится в тяжелых условиях на благо Родины, я его предала и ее предала, раз из-за любовника влепила ей, драгоценной дочке Настеньке, оплеуху, я преступница, а ты сообщник.

– Странные представления о местонахождении полюса внушили вы ребенку.

Мы шептались в прихожей.

– Я на работу не пойду, - шептала Настасья, - отпрошусь по телефону, а ты придумай себе какую-нибудь командировку - или больного родственника, или больной зуб, - съезди к тетке Лизе на Васильевский, там ее старенький братец живет, у них нет телефона, может, тетка телеграмму прислала, что сама едет, иногда можно сесть на ночной экспресс, ежели билеты есть или упросишь проводника, а то и на машине кто-нибудь подвезет.