Остров Овчий и Подзорный дворец постоянно сбивали меня с толку. У Настасьи в отцовском кабинете над письменным столом с зеленым сукном висела на стене большая фотография этого самого дворца на острове, находившихся как бы в глубине гравюры, как бы на втором плане или на третьем. Гравюра была старинная, побережья, острова, мосты, город - все изменилось с тех пор, я никак не мог представить себе местонахождение дворца, песчаной косы; проезжая по мосту Лейтенанта Шмидта, не единожды вглядывался я в убегающую к дальним портальным кранам часть Невы; ни острова, ни дворца, словно они ушли под воду наподобие маленькой Атлантиды или игрушечного Китежа. Скорее всего, они должны были находиться много левее, в ycтьe Фонтанки, где впадала она в Неву, левее, еще левее, ближе к Екатерингофу. Пространства в воображении моем перетекали одно в другое, дрейфовали, особенно непонятны были устья Фонтанки, Мойки, Екатерининского канала, то есть канала Грибоедова, реки Кривуши; они таились далеко, за пределами видимости, и делали без меня, без присмотра, что хотели; я подозревал острова архипелага Святого Петра в дрейфе, они играли в льдины, лукавые, непостоянные, склонные к перемещению, чухонскому колдовству; в этом смысле Железный остров, спрятанный в доке Новой Голландии, был истинным символом наших неподражаемых малопонятных мест.

Переименовав остров Овчий в Подзорный, Петр Первый повелел построить на нем Подзорный дворец, каменный, с башенкою, где живал в уединении и ждал прихода кораблей из Кронштадта. Подзорный дворец являл картину вечного наводнения. Наблюдать в подзорную трубу корабли из Кронштадта, что за, елки-палки, игры во флот и флотоводцев?! до Кронштадта, чай, рукой подать. Кого он изображал, глядя в сторону острова Котлина в оптическое устройство, в то время как Котлин всякий зрячий видел и просто так? Уж не начинал ли Петр Великий слепнуть, не заболевал ли втайне уже тогда (если изначально был здоров)?

В елисаветинскую эпоху в Подзорном дворце ждал своей участи Апраксин, коего содержали тут под стражею. Днем ждал кораблей уединившийся царь Петр Алексеевич, он же ночами ждал ночного тайного визита царицы в полупустом двухэтажном загадочном, отражающемся в воде в затишье, обведенном в ветер волнами доме: еще немного, и сам дворец поплывет куда глаза глядят, выбирая все новые и новые места стоянок, плыви, мой челн, по воле волн! ибо дворец, построенный для ожиданий, и сaм подходящего момента - ждет.

Да, мы читали, как бывший петровский дворец на островке отошел во владения Адмиралтейства, Адмиралтейского завода, превращен поначалу в Адмиралтейские магазины, потом в унылое чиновно-заводское помещение и, наконец, разрушен вовсе, но не верьте слухам, как не верите сплетням, особливо слухам и сплетням историческим. Ибо на самом деле многое из того, чего якобы нет, очень даже существует, хотя и на особицу, а то, что объявлено не просто существующим, пребывающим въяве, а прямо-таки главенствующим, являет столь откровенный образ небытия, что жуть берет; вначале жуть берет, а потом и небытие поглощает.

Осень была в разгаре. Первый снег выпал незадолго до Покрова. Все деревья стояли в листве, листву осыпал снег, снег лег на листья, траву, тротуары, тут же растаял, чуть дольше задержался на крышах. Дочь Настасьи, Настя-младшая, тихо училась в местной школе у тетки Лизы в Зимогорье; владелец красной авторучки, друг Настасьиного мужа Максим (я регулярно забывал его отчество, то ли Станиславович, то ли Родионович) медлил «принимать меры»; о муже, как положено, ни слуху ни духу, характер нордический, незримый фронт. Нас с Настасьей словно лихорадило. Мне снился ее муж, киногерой с шандалом в длани, подвиг разведчика, мужественное неуклонное существо с волевым подбородком: я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной, я был за Россию ответчик, а он спал с моей женой («он» и «я», соответственно, менялись местами). Мысленное «мы», прежде обозначавшее только меня и ее, оказалось неточным: «мы» - еще и муж, и дочь, и облагодетельствованный мужем старик отец. Кого-то не хватало, видимо, моей невесты.

Мы продолжали наши прогулки отчасти автоматически, играли в прежнюю игру, иногда увлекаясь, забываясь, забывая все, погружаясь в прежнее состояние эйфории, счастья, отьединенности от всех (потом прочту я строчку Робера Мале: «Любовь - это остров»; стихотворение закончится утверждением, что ежели любовь - полуостров, то она и полулюбовь…) при радостном пребывании в огромном мире земном. Но небо теперь не всегда было высоким, горним, просторным, бесконечным; часто оно нависало, подвесной потолок, декорация, ухищрение мастера Бригонция, гения здешнего театра.

Архипелаг Святого Петра откровенно не желал нас терять как своих личных влюбленных, парный амулет.

Видать, он давно мечтал обзавестись нарицательной парой любовников типа Моитекки и Капулетти и сильно надеялся на нас с Настасьей. Чтобы удержать нас, проблеск мечты своей, он пускал в ход все свои чары. Много лет спустя Манувахов сказал мне: «В этом городе мечта не удерживается, не фиксируется, здесь видим мы только проблеск ее; проблеск - и нет ничего, улетучилось, растворилось».

«Творение воображения растворилось…»

Мы катались на лодке по осыпанной листвою воде, неподалеку плавали утки, сияли изумрудно-радужные перышки селезней, мелькали оранжевые лапки-весла, мы прогуливались по воде в компании уток. Настасья заметила на Неве челн рыбаря.

– Поплыли к нему, познакомимся, - сказала она бездумно.

Она сидела на лодочной скамье (моряки именуют скамьи «банками», в то время как бой судового колокола носит название «склянок» - «склянки бьют»), держась за скамью золотистыми тонкими пальцами в кольцах, туфелька прижата к туфельке, две лакированных птички, черная шляпа надвинута на лоб.

– Табань! - произнесла она низким хрипловатым голосом, у нее были разные голоса на разные случаи жизни, но порой и в одной фразе звучал высокий, низкий и хрипотца чохом.

– Я рад слышать твой тройной голос, - сказал я ей однажды по телефону. И услышал в ответ:

– Не тройней одеколона.

Итак, мы приближались к темно-серому метафизическому челноку. Рыбарь сидел в своей - бесцветно-золотисто-умбристой вневременной - робе спиной к нам. Настасья окликнула его лучшим из голосков, мелодичным сопрано, и мы увидели его лицо с водянисто-голубыми глазами, лишенное выражение лицо вечного существа.

Настасья просила у него разрешения пересесть к нему в челн, порыбачить с ним, он внимательно слушал. Казалось, он слушает сквозь невидимую стеклянную стену, приглушавшую звук и разделявшую нас. Выслушав, рыбарь отрицательно покачал головой: нет. Настасья растерялась, она была обескуражена, ей редко отказывали в чем бы то ни было. В паузе рыбарь перевел взгляд на меня. Пока он смотрел, мелькнуло: а ведь он давно утонул, но все на посту, он приходит, отрыбачив, утопленник стучится под окном и у ворот, тятя, тятя, наши сети, да он сам принес и сети, и рыбу, дети ему рады, хоть он призрак, поскольку сами они тоже давным-давно привидения.

Высмотрев в зрачках моих маленькие картинки, воображением моим созданные, рыбарь передумал. Он бросил мне лодочную цепь, я зацепил ее за кольцо на носу нашей лодчонки, он выбрал сеть свою, сел на весла - и мы поплыли.

Я пересел на скамью рядом с Настасьей, мы сидели, прижавшись друг к другу, обнявшись, молча. Он греб легко, непредставимо легко, мы оба видели это, - словно другая вода была под веслами его обветренного челнока.

Похоже, он перевидал все пейзажи архипелага Святого Петра, начиная с безлюдных.

Наши сцепленные плавсредства забирали влево, еще левее, мы огибали незнакомые места незнакомых берегов.

И увидели мы Подзорный дворец с гравюры, дворец, которого уже не было. Он выступал из воды, властно заняв весь крошечный Овчий остров, двухэтажный, с маленьким кур-д’оннёром, с башенкой над перекладиной, образующей его в плане буквы «П»; неграмотные птицы с птичьего полета, пролетая над ним, видели первую букву его названия, совпадающую с вычеканенной на монетах первой буквой имени царя, совпадавшей с первой буквой имени святого Петра, а также святого Павла. Меня неприятно поразил флаг, точнее вымпел, на флагштоке башенки, несуществующим ветром расправленный, напоминающий жестяной флюгер, клочок материи, распластанный в среде непонятного воздуха, заледеневший в обмершем нездешнем Борее.