– Я опоздал к началу лекции. Про который призрачный сад зимой шла речь?
– Не сад зимой, молодой человек, а Зимний сад.
– Вроде оранжереи?
– Вроде, но как бы оранжерея в окружении комнат другого назначения.
– Да, понятно, - сказал я бездумно, - я такой видел в Эрмитаже.
Он воззрился на меня.
– Как это видели? Когда?
– В позапрошлом году. Или в прошлом. Шел по Эрмитажу, посмотрел в одно из окон одного из залов, окно выходило в такой Зимний сад.
– Так, так, - сказал он медленно, разглядывая меня, - и что же вы в том саду видели?
– Ну, деревья, кажется, березы, белые статуи.
– Аполлинарий Прокофьевич, - сказал непередаваемым тоном с модуляциями (вот порадовались бы наши соседи из лаборатории, занимающиеся идентификацией голосов!) Звягинцев, - этот молодой человек видел в Эрмитаже Зимний сад!
– Когда?! - вскричал лектор.
– В прошлом году, - смиренно отвечал я, - или в позапрошлом.
– Да вы просто находка! «В позапрошлом»! Сейчас, сейчас, я вас во второй список внесу! Как нам повезло! как повезло!
– Этот сад и появляется в виде привидения? - спросил я.
– Вы и видели привидение, - сказал Звягинцев. - Зимнего сада с начала века в Эрмитаже нет. Вы видели главный призрак города. Сколько лет я мечтаю его увидеть! Не везет. А вам повезло почему-то.
– Привидение? - спросил я недоверчиво. - Средь бела дня? Такое цветное и яркое?
– А какой, по-вашему, должен быть сад? Как переводная картинка плохого качества? Привидение вовсе не всегда фосфоресцирует потусторонней зеленцой и едва различимо; встречаются очень даже натюрель.
Фосфоресцирует? Зеленцой? Я вспомнил про «аквариум Веригина» в театре, мне поплохело.
– Что еще? - спросил, нахмурившись, Звягинцев.
– Я его и в фосфоресцирующем и еле различимом виде наблюдал, только тогда я был в нем, как в аквариуме, а не со стороны смотрел. Я его не узнал.
– Натуральный медиум, - сказал деловито Теодоровский, обращаясь к Звягинцеву. - Надо не выпускать его из поля зрения.
Я решил не сообщать Настасье, кто я, чтобы она не испугалась; да я и не верил словам Теодоровского.
Мы вышли вместе со Звягинцевым, Аполлинарий Прокофьевич задержался у администратора.
– Теодоровский еще про одно привидение говорил, Ледяной дом. Это какой Ледяной дом? - спросил я для поддержания разговора. - Лажечникова? Тот, давешний, со свадьбой лилипутов?
– Не лилипутов, а царских шута и шутихи. К вашему сведению, в зимние месяцы блокады Ленинграда Ледяной дом воцарился в городе тотально. Я бы не говорил о привидениях в столь легком тоне. Иногда они опасны.
– Не всегда, значит?
– Я сказал: иногда.
– И всегда своевольны, так? Кому хотят, тому и показываются? Или можно по желанию увидеть?
– Да какое желание. В нашей с вами сказке не герой ищет клад, а клад ищет героя.
– Событие в поисках действующего лица? Событие ищет того, кто будет в нем участвовать? Пьеса ищет актера?
– Вы, часом, не искусствовед? - спросил Звягинцев.
Не он ли, любитель призраков, мне напророчил?
– Нет, - сказал я, - пока нет. Ледяной дом и Зимний сад, - сказал я. - Противоположности полные. Как нас учили? Единство и борьба противоположностей? Может, они еще и воюют друг с другом?
Звягинцев посмотрел на меня с нескрываемым интересом.
– Не забудьте высказать это ваше предположение Теодоровскому.
Я и не помню теперь - забыл, не забыл? Забыл, должно быть.
КАРТОГРАФ И КАРТЫ. ОСТРОВ НОЧНОЙ
– Товарищи! - сказал наш начальник, собрав нас на собрание в одной комнате (всего комнат было две, не считая его крошечного кабинета в торце длинной комнаты, уголка, который делил он с глухой пожилой сотрудницей, самой лучшей художницей мастерской Эвелиной Карловной. - Товарищи, чтой-то мы опять просрачиваем.
У него были два любимых глагола: «просрачивать» и «приурачивать».
– Но ведь в позапрошлом квартале, - выскочила маленькая чертежница Капа, - в позапрошлом квартале все сделали в срок!
Начальник задумался. Капа применила неотразимый прием, всем нам известный. Ежели начальник, пару раз в день обходивший каждый стол и внимательно следивший за качеством продукции, выходящей из его мастерской, останавливался возле тебя и произносил неодобрительно: «Чтой-то у тебя не тово. Буквы в наклон и с хвостами!- следовало незамедлительно произнести ключевые слова: «А на прошлой-то неделе в большой таблице буквы у меня были прямые и без хвостов!» Начальник погружался в обдумывание сего аргумента и факта и уходил. Иногда он даже возвращался ненадолго в свой кабинет, кормил там волнистого попугая Андрюшу, прервав обход и глубоко задумавшись. «Андрюша, Андрюша», - говорил попугай, кивая, кланяясь, глядя в зеркальце.
Мне очень нравился кабинет начальника, маленькая комнатушка угловая с двумя окнами на разных стенах.
Меня очаровывали работы Эвелины Карловны. Работала она с натуры, копировала гистологические срезы, глядя в микроскоп. Гистологические срезы, считавшиеся заказами повышенной сложности, рисовала и моя соседка, пожилая старая дева, но ее кружочки с пораженными клетками, бактериями и вибрионами наводили уныние тускло-лиловым и серым цветами, сухостью исполнения, напоминали о тускло-лиловых тошнотворных кишках с таблиц той же авторши, старательно и тщательно проработанных, невыносимо некрасивых. Легкие акварели Эвелины Карловны, нежные и изящные, вспоминал я позже, значительно позже, очутившись уже в ином возрасте, в иной жизни, уже в роли модного искусствоведа на выставке Кандинского. Многие знакомые мне искусствоведы, взращенные на реалистическом искусстве, так и не поняли и не приняли великого мастера, называя его - абстракционистом и авангардистом» (хотя, будучи людьми вполне приличными, статей типа «Сумбур вместо музыки» не писали; но им их, кстати, и не заказывали - по прогрессивности наступившей эпохи - власть предержащие), да и в расход послать им его не хотелось (хотя для того был он втройне недосягаем). Мне же после элегантно отрисованных Эвелиной Карловной вирусов, возбудителей, бацилл, плавающих как бы как попало в подкрашенной среде среза, - я прямо-таки любовался их хвостиками, усиками, балетными изгибами их маленьких телец, недоступных невооруженному человеческому оку! - в мир Кандинского дверь была открыта, я вошел легко, даже узнал на некоторых полотнах прославленного художника нескольких персонажей маленьких круглых акварелей моей бывшей безвестной сотрудницы.
При входе на выставку Кандинского встречала вас его фотография; он был на фото грустен и суров. Выходя с выставки, я видел внутренним взором воображения свою бывшую сотрудницу, ее разлетающиеся, подстриженные в скобку седые волосы, ее прелестную детскую улыбку.
Думаю, великие множества листов чертежной бумаги, превращенных мною в таблицы, написанные рубленым шрифтом плакатного перышка разной толщины или стеклянными трубочками разных диаметров, объясняют мое благоговение перед шрифтами и шрифтовиками, благоговение ремесленника перед великими мастерами, а также исподволь возникшую тягу к графомании. Моя бывшая работа на глазах превратилась в анахронизм, теперь на компьютере или с помощью проекционной аппаратуры… любой неофит… А во времена моей юности вместо вышеупомянутых достижений технократической цивилизации маячил я, провинциальный юноша из подстоличиого центра (жаргон учебника географии…) со стеклянной трубочкою для туши в шуйце и плакатным перышком в деснице, средневековый переписчик середины двадцатого века из медицинского монастыря.
Вечером после работы Настасья частенько ждала меня у Введенского канала. Однажды на Фонтанке столкнулись мы с вышедшим из желтого академического здания начальником моим. Начальник был шокирован нашей разницей в возрасте, ее шиком рядом с моей бедной одежонкой. Назавтра я опоздал, то есть пришел ровно в восемь пятнадцать (к началу рабочего дня). По мнению начальника, мы должны были входить в мастерскую в восемь ноль-ноль, пятнадцать минут зарезервированы на переодевание и приготовление рабочего места, дабы с четверти был сотрудник при исполнении служебных обязанностей «как штык», как начальник выражался. Он, как всегда, стоял у входа, глядя на часы, и произнес суровым голосом ритуальную фразу свою:
